Антон Голицын - Птица

За окном стемнело. После ужина я немного посмотрел телевизор в своей старой комнате и пошел в душ. Постояв под струей в желтой, проржавевшей у сливного отверстия ванной, я вытерся своим детским полотенцем и включил мамин фен, чтобы просушить волосы. Никаких регулировок на допотопном приборе не было, и фен жег кожу у корней волос. Из зеркала с черными точками выщербленной амальгамы смотрело непривычно взрослое лицо – сильного, уверенного в себе молодого мужчины. Я помнил в нем совсем другое отражение, и только сейчас понял, как изменился. Что скажет Птица, когда увидит меня таким?

Мне не спалось. Старенький диван забыл мое тело, да и само оно с тех пор стало другим. Бок колола какая-то расшалившаяся пружина, а память – воспоминания. На этом диване я в первый раз любил женщину. Бессмысленно, по нескольку часов в день, терзал до онемения пальцев гитару «Турист». Читал днями напролет книги, и думал, что мир таков, как о нем пишут.

Где-то во дворах проехала машина и я, как в детстве, увидел бегущую по потолку черно-желтую зебру. Много лет назад она убежала от меня, как казалось, навсегда. Иногда, случайно вспомнив этот оптический эффект, я думал, что он действует или только в Тачанске, или же в детстве, когда не можешь заснуть, думая о только что прочитанной книге или новой однокласснице. Жизнь – тоже зебра. Бесконечная зебра на нерегулируемом перекрестке.

Я взял сигареты и, не одеваясь, вышел на балкон. Горел лишь один фонарь, отражавшийся белесым кривым овалом в крыше моей машины. И тут я понял, что еще мешало заснуть. Где-то в стороне кладбища на несколько десятков голосов разливался соловьиный оркестр. Господи, когда-то для меня этот звук весной был таким же фоном, как вечный шум автострад в Москве. Несколько окон в хрущёвках напротив отсвечивали в такт синеватой цветомузыкой экранных вспышек. Что они смотрят в час ночи? Кто они, эти люди, лежащие сейчас перед телевизорами? Какие мысли рождаются в их головах и рождаются ли вообще? Сейчас, посреди ночи, с балкона дома, где прошло детство, Тачанск выглядел мирным и уютным. Почти родным. Бред. Сейчас где-то под нервные вопли телевизора пьяный муж поднимет нож на жену. Где-то на этих темных улицах мои пятнадцатилетние тени забивают битами случайного прохожего. Где-то в подвале орет и вырывается глупая девчонка, согласившаяся пойти на ночную дискотеку с парнями из соседнего подъезда. Так здесь было всегда и так будет до скончания времен. Я не верю тебе, соловей, ни одной твоей ноте. Для этих улиц подходят песни другой птицы.

Песни Птицы. И его слова. Злые, жесткие, честные. За ними я и приехал сюда. Приехал, чтобы увезти эти песни. Увезти Виталика на запись настоящего альбома в настоящей студии. Альбома, который будет выпущен хорошим тиражом, который получит промо-поддержку. А дальше будет всё – концерты, интервью, рецензии, быть может, даже слава. Ведь это всего лишь вопрос денег, необходимых для старта. Сейчас деньги у меня есть, и я умею их с толком тратить. И, если надо, я потрачу весь свой отпуск на то, чтобы уговорить Птицу попробовать еще раз. Я должен сделать это. Иначе зачем были все эти годы в Москве. Раньше я и сам не знал, ради чего. Просто дрался, сначала чтобы выжить, потом чтобы удержаться, потом чтобы доказать, что я могу работать на себя и еще кормить других. Думать обо всём этом было просто некогда, потому что в драке нельзя думать, надо бить и уворачиваться. Драка кончилась, я победил, но кого и для чего? И тогда из далекого прошлого колесом от разбившейся машины прилетел старый диск Птицы. Что ж, я буду добрым волшебником. И это будет уже завтра. Вернее, сегодня.

Двор в этот час был абсолютно безлюден, лишь в проезде между домами напротив блуждала чья-то тень. Вот она вышла под фонарь. Средних размеров собака двигалась медленно, в поисках куска еды обнюхивая заборы, углы домов и беспрестанно виляя хвостом. Странно, просить ведь не у кого. Может, привычка бездомной псины, всегда готовой подлизаться к сердобольному прохожему. Может, врожденный оптимизм вечно голодного существа. Ведь рано или поздно искомый кусок будет найден. Бог наверняка есть, и он добрый. Но пока он спит, я возьму его работу на себя. Или побуду орудием в его руках – как ему самому больше нравится. В холодильнике лежал кусок вареной колбасы, к которой я так и не притронулся. Людям употреблять не стоит, а для собаки в самый раз. Я вернулся на балкон и посвистел. Собака подняла морду и посмотрела на меня заинтересованно, чуть ли не улыбаясь. Лохматая, поджарая, под длинной шерстью угадываются тугие мускулы. Совсем беспородная, но красивая какой-то свободной, не завистливой, честной красотой. Помахал ей колбасой. Села, облизнулась. «Лови!» Сучка сначала отскочила, решив, что снаряд летит в нее. Потом рванула к подачке и остановилась, обнюхивая. Хвост замер. Снова посмотрела на меня, будто спрашивая: «Это точно мне? Это действительно можно?» Я кивнул. Псина снова понюхала, снова посмотрела и отошла в сторону. Я знал, я чувствовал. Тачанскую колбасу не жрут даже бездомные сучки. Выбросив окурок уже третьей сигареты, я прошел в комнату, упал на диван и сразу заснул.

Ни сегодня, ни завтра встретиться с Виталиком не получилось. Наутро я проснулся поздно, с температурой и жуткой болью в горле. Ночной рейд на балкон не прошел бесследно. Мать заявила, что никуда меня не отпустит, да я и не спешил. Напившись чаю с медом, я исходил потом, завернувшись в одеяло и перечитывая книги моего детства. Дома пришлось проваляться два дня. Наутро третьего боль в горле прошла, осталась только слабость в ногах, и я решил дойти, наконец, до Птицы.

Пока я болел, похолодало. Распускалась черемуха, и я вспомнил, что жители Тачанска всегда связывают ее цветение с майскими холодами. Идти до дома Птицы было минут пять, брать машину не имело смысла. Жители маленьких городков не любят успешных земляков-иммигрантов, хоть и с удовольствием рассказывают истории про них. У меня не было уверенности в том, что Виталик сразу примет мое вызывающее по меркам Сортир богатство. Такая машина здесь могла быть только у бандита, чиновника или прокурора. Честные люди в Тачанске на таких машинах не ездят. А еще я боялся матери Птицы. Окажись она дома, начнутся расспросы – где я и как. И ответы на них станут поводом для упреков Виталику.

Мы с Птицей писали наш первый альбом. На полу стояла запыленная и заляпанная магнитола «Филипс». Птица играл на гитаре, на басу подыгрывал Сервантес. Я за неимением слуха получил в руки маракас. В закутке между диваном и окном стояли бутылки портвейна «Три топора». Птица пил больше всех, в перерывах между песнями шутил и сам же заливался коротким смехом. Маленькие глазки превращались в щелки, скулы выступали вперед, а между ними сверкали два белых зуба на фоне пустого рта. Портвейна оставалось мало, очертания бетонных коробок за окном стали нечеткими, а песни, наоборот, звонче и веселее, когда дверь в нашу комнату открылась.