Марат Гизатулин - Чирчик впадает в Средиземное море, или Однажды бывший советский пролетарий

– Увидите!

И эта краткость интриговала – что же в нём может быть такого необычного, что даже рассказать нельзя.

Размышляя об этом и рассматривая свою девственную тетрадь и инструменты, призванные лишить её девственности, мой герой не заметил момента, всё изменившего. По аудитории вдруг прокатилось дружное глухое «ах!» Сидевший в авангарде студент из числа передовых рабочих и крестьян поглядел назад, но оттуда все широко раскрытыми от ужаса глазами смотрели вперёд, за него. Тогда он тоже обратил свой взор к кафедре и увидел, что к ней идёт высокий несуразный человек в изрядно помятых брюках не по размеру, в застиранной клетчатой рубашке и в сандалиях. Это в середине зимы-то!

Я, хоть и не сидел, как мой пролетарий, в первом ряду, тоже был сражён внешностью физика, и сейчас мне даже кажется, что и сандалии у нового лектора тогда были на босу ногу.

Но не обувь больше всего поражала при взгляде на этого человека, а его голова. Она была огромная, абсолютно лысая, с лицом цвета печёной картошки и с вывернутыми синими губами глубоко пьющего человека. Эта голова была невероятна и сама по себе, но носитель её ещё как будто специально подчёркивал её невероятность. По бокам её и сзади до самых плеч свисали длинные чёрные патлы прямых негнущихся волос, напоминавших проволоку, и эти волосы были настолько неестественными, чуждыми этой голове, что приведённое выше определение «абсолютно лысая» казалось единственно возможным. Потом с более близкого расстояния я увидел, что волосы действительно были ненастоящими, они были приклеены к голове каким-то клеем.

Новый преподаватель представился очень низким рокочущим голосом и широко улыбнулся. Возглас удивления и ужаса вновь прокатился по рядам – такой жуткой была его улыбка. Этот человек с успехом мог бы играть в триллерах без грима, чем невероятно сократил бы расходы кинематографистов. Но тогда в нашей стране ничего не знали о таких фильмах, и богом данный дар пропадал зря.

Не замечая нашего смятения, физик начал читать лекцию. Правда предварил её заявлением, что если мы не будем ходить на его лекции, нам на сессии очень туго придётся, потому что того, что он расскажет, мы ни в одном учебнике не найдём.

Ну да, ну да, все вы так говорите…

Лекцию он читал с нескрываемым удовольствием, как будто анекдот рассказывал. Поражаясь каким-то самим же собой излагаемым сведениям, он не мог сдержаться и временами всхохатывал, отчего его лицо становилось ещё выразительней. Видно было, что он так восторгается своей физикой, что не замечает собственного уродства. А может быть, ему казалось, что ослепительное великолепие того, что он нам говорит, с лихвой перекрывает всё остальное.

На пролетария новый преподаватель произвёл неизгладимое впечатление. И, видимо, чтобы избежать нервного срыва, на следующую лекцию по физике мой друг не пошёл.

Прошло время, и прогулов у бывшего пролетария набралось достаточно, чтобы признаться самому себе и потихоньку мне, что он уже мало что понимает. Давно уже он не сидел в первых рядах, а в тех нечастых случаях, когда всё-таки забредал на лекцию по физике, они со своим закадычным дружком Стефановичем старались усесться где-нибудь подальше, на «камчатке», чтобы не мешать никому и чтобы им никто не мешал. А помешать было чему: иногда они приходили с бутылочкой портвешка. В то время его как раз начали продавать в бутылках для шампанского – их прозвали «противотанковыми». «Кавказ» это был или «Агдам» – неважно, но, кроме приятных ощущений (всё-таки 0,75, а не 0,7) появились и неприятные – тяжесть. Тогда ещё не тяжесть от похмелья, – просто бутылка была тяжёлая.

Я смотрел на этих двух уродов с портвейном с отвращением.

И вот сидят они как-то со Стефановичем тихо-мирно на «камчатке», выпивают из стакана, предусмотрительно захваченного из газировочного автомата, никого не трогают, тихо сидят. Но недолго.

Со Стефановичем вообще долго тихо не посидишь, даже и без портвешка. Должен заметить, что этот деятель был тогда очень умным человеком (может, и сейчас он такой, я много лет его не видел), и это их с пролетарием очень сблизило. Не в том смысле, что пролетарий тоже умный, а просто ему всегда нравились умные люди, может, поэтому у нас с пролетарием близкой дружбы не получилось. Но Стефанович, надо сказать, был не просто умный – он был гениальный.

Ум – это легко, его всегда можно отличить от глупости. Что же касается гениальности, то её, оказывается, тоже нетрудно распознать: если человек, который тебе до этого казался просто умным, вдруг начинает истерически хохотать в самом, казалось бы, неподходящем месте, – всё, пиши гений.

А у Стефановича с этим всё было в порядке. С ним невозможно было ездить в транспорте: рассказывая что-то, он кричал и хохотал на весь троллейбус, размахивая руками, и я избегал совместных с ним поездок, опасаясь, что и меня случайно вместе с ним из троллейбуса выпихнут, а то ещё и морду набьют. Окружающие современники не были способны оценить гениальности Стефановича, и только с бывшим пролетарием они сошлись в дружбе. Подозреваю, что их сблизили общие проблемы с головой.

Ну так вот, сидят они, значит, на «камчатке», выпивают, обмениваются впечатлениями от увиденного и услышанного на лекции и, стиснув зубы, хохочут шёпотом. Точнее, пролетарий – шёпотом, а гений всё больше и больше хохочет в голос. Наконец, на них обращает внимание лектор. Что он сказал, дословно не помню, но ясно было, что он понял, чем там занимаются его студенты. Они притихли было, но Стефановича хватило ненадолго, и через минуту он снова ударился в веселье. Наконец они поняли, что понапрасну теряют тут время, тем более что их всё равно через минуту выгонят, да и портвейн, похоже, у них закончился. Решили они потихоньку выбраться, благо в аудитории, кроме тех дверей, что рядом с преподавателем, были и другие, ближе к «камчатке».

Они бесшумно, как им казалось, собрали вещи, так же бесшумно встали и начали было пробираться к выходу, вызывая негодующие взгляды отличниц и брезгливый мой. Стефанович отправился первым, но уже в самом начале исхода он неловко задел ногой стоявший на полу порожний «противотанковый снаряд», и тот покатился вниз, к центру амфитеатра, громким звуком отмечая каждую ступеньку и более умиротворённым – ровную поверхность. Впрочем, и на ровной поверхности звук хорошо был слышен во всех уголках аудитории, тем более что лекция остановилась и все заворожённо слушали бесконечно долгое соло одинокой бутылки. Для того он и амфитеатр, чтобы акустика хорошая была.

Отправленный вперёд Стефанович с первыми звуками удачно запущенного им снаряда в несколько прыжков пулей выскочил вон, и его детский заливистый хохот доносился теперь из коридора. А мой бедный пролетарий на полпути был застигнут сочувствующим взглядом лектора. Как вежливый человек – узбеки вообще уважительные люди – он тоже посмотрел на лектора, выражая взглядом крайнюю стеснительность, и с виноватой улыбкой продолжил свой путь.