Марат Гизатулин - Чирчик впадает в Средиземное море, или Однажды бывший советский пролетарий

Утром гости ушли, но пришли другие, а заодно и хозяйки светёлки. Посмотрели девушки на свою опочивальню, превратившуюся в клуб ценителей портвейна, и решительно попросили освободить помещение. И суточное застолье было моментально прекращёно. Не совсем, конечно, просто всю посуду и снедь в другую комнату перенесли, где обретался Сэм.

И это было лучшее решение, конечно, в том числе и с точки зрения вчера ещё студента, а ныне начальника всех инженеров. Он с облегчением снова упал на кровать, обдумывая свою дальнейшую жизнь. Пока он будет тут халявный портвейн трескать, его, глядишь, из института вышибут. Даже раньше, чем он в него поступит. Дело в том, что тогда мы с моим пролетарием, хоть и были студентами, но ещё не вполне. Мы учились на нулевом курсе, куда раньше набирали из числа передовых рабочих и крестьян. С ними, конечно, нянчились, как с гегемонами, и многое им прощали, но всё равно, как показала дальнейшая практика, до окончания института сумел добраться лишь каждый десятый.

Но бывший пролетарий этой статистики ещё не знал и думал только об одном – как бы не стать первым, кто сойдёт с дистанции и вернётся в гегемонствующий класс. Ладно если хоть с первого или даже второго курса выгонят, а то с нулевого, или, как говорили раньше, с рабфака – неудобно даже как-то.

Хорошо, завершил раздумья пролетарий, поживу недельку и назад, в ветреную, сырую и заснеженную Москву. И уже никакого баловства, всерьёз засяду за учёбу. Порадовавшись мудрости своего решения, он бодро зашагал завтракать в новую кают-компанию к Сэму. С Сэмом в комнате ещё двое коллег жили, и она была побольше девичьей светёлки, и десять человек здесь размещались легко.

В субботу он, как было намечено, в Москву было засобирался, но завтра, как на грех, у одного из командированных день рождения должен быть. Неудобно было портить людям праздник, и пролетарий решил ещё на пару дней остаться. Хотя, может, если бы он уехал, для них двойным праздником было бы, но никто не признавался.

Во вторник подумалось, ну, уеду я сегодня, припрусь, как дурак, в институт в среду, практически к концу рабочей недели. Чего ради? Нет, поеду-ка я лучше в воскресенье, чтобы уже в понедельник, с чистого листа, мудро рассудил студент и снова повеселел от ощущения переполнявшего его ума.

В воскресенье опять не получилось, он уже и затрудняется вспомнить, почему. Потом опять что-то, да и любимая не отпускала, дескать, нечего так торопиться, всё равно отбрешешься, никто тебя из института не выгонит.

А тут и конец всей командировки не за горами оказался. Бессмысленно было ехать одному, когда уже все на чемоданах. Им на завод всё равно через Москву возвращаться, чего уж дёргаться, вместе веселей.

10

В общем, в институте мой герой не был полтора месяца. Ровно столько, сколько в Щёкине командировались его бывшие комсомольцы. Он вернулся как раз тогда, когда советские войска стали нежно вводиться в дружественный Афганистан. Может быть, на фоне этих новостей, здесь было не до него.

Декану подготовительного отделения, как официально назывался их рабфак, бывший передовой пролетарий таких страстей про свою горемычную личную жизнь понарассказывал, что в процессе сам два раза чуть не прослезился. Декан тоже оказался не бездушным человеком и в конце повести сказал лишь, махнув рукой:

– Иди уж… Но если ещё хоть раз!..

Но бывший пролетарий и сам понимал, что больше ни разу. Исчерпал он свой лимит худых поступков на этот учебный год. Поэтому остаток года институт он посещал более или менее аккуратно, почти так же аккуратно, как пивную «Пни». Тем более что в командировку его комсомольцы из Узбекистана больше никуда не ездили, а учебный год в связи с надвигающейся Олимпиадой закончился уже в апреле. И его родному заводу, взрастившему такого передового пролетария и прилежного студента, было не стыдно встретить его на родной земле.

И теперь мы, наконец, подошли к тому моменту, с какого начинали повесть, а именно к тому, когда приехавший из Москвы на четырёхмесячные каникулы студент постоял на пороге отчего дома, пощурился на ласковое уже майское солнышко да и был таков, сопровождаемый запоздалым криком нерасторопных родителей: «Только недолго, сынок!»

В общежитии его ждала самая-самая, самая красивая и самая любимая. Они не виделись целых четыре месяца, с самого Щёкина. И эти дни нужно было срочно компенсировать. Бывший пролетарий, конечно, помнил наставление родителей и старался вернуться домой поскорей. Они уже скоро стали безуспешно искать сыночка по моргам и больницам, но сынок на четвёртые сутки сам вернулся домой. Родители не оценили его сыновьей привязанности, и отец сказал, чтобы сын шёл бы уже туда, откуда пришёл. Четырёх дней свидания после долгой разлуки им показалось достаточно, четырёх месяцев будет явно много.

И сынок с лёгким сердцем ушёл к друзьям в общежитие. Там было хорошо. Иногда самой красивой надо было идти на работу, и бывший узбекский пролетарий, а ныне московский студент вприпрыжку бежал её провожать. Они тряслись в автобусе и не могли свести друг с друга влюблённых глаз.

Проводивши любимую, московский студент не торопился отойти от заводской проходной, а терпеливо чего-то ждал. И ждал он, оказывается, другую девушку, ту, которую сменяла его самая любимая и самая красивая. С ней он возвращался в город, в её общежитие и коротал время со сменщицей, чтобы не лишиться рассудка от горькой разлуки с любимой. Это общежитие было в пяти минутах ходьбы от того, где он жил со своей самой любимой и самой красивой.

Что сказать по этому поводу? Мне даже писать стыдно о таком человеке, а он чувствовал себя вполне комфортно ввиду неразвитости или полного отсутствия целого ряда человеческих качеств, если помните. Тошнит меня от этого мерзкого человечишки! Но такова оказалась моя стезя – писать не о лучших представителях нашего вида, а о тех, что придётся. У меня есть извинительное – когда я начинал о нём писать, мне он казался симпатичным. Глубоко же я не копал тогда.

Сменщица его любимой девушки не была самой красивой. А и как ею быть, если эта вакансия уже давно и навеки занята. Она была просто красивой, но главное её достоинство заключалось в том, что она в постели позволяла пролетарию всё.

Самая любимая тоже позволяла почти всё, но… не до конца. Весь завод, весь город знали, что у них всё ништяк. И только один московский студент знал, что не всё, и это его, молодого, очень нервировало, а альтернативных способов он ей стеснялся предлагать.

А что же самая красивая? Видимо, не до конца доверяла она своему пролетарию-москвичу и боялась потерять свою девичью честь, которая ещё может пригодиться.

И так они прожили втроём все четыре месяца студенческих каникул.