Игорь Синицын - Клише участи

– Если я правильно понял, Михаил Георгиевич работает вместе с твоим отцом?

– Нет же. Никогда не слушаешь, что я тебе говорю. В конце войны дядю Мишу репрессировали по ложному доносу. Дали семь лет и еще три года поражения в правах. Когда освободили, он нигде не мог устроиться на работу. Какое-то время даже в артели по изготовлению пуговиц работал, и с той поры даже придумал себе прозвище – Пер Гюнт. Папа тогда возглавлял КБ на «Красном Сормове», в Горьком, и взял его своим замом. Это было давно, в начале пятидесятых. Дядя Миша сейчас сам главный конструктор в «Малахите», уже много лет. Живут они на Кронверском, мне всегда нравилось бывать у них, а дядю Мишу просто обожаю.

– Я думал он тебе действительно дядя.

– Нет, это у меня с детства так и осталось.

Они уже довольно долго шли по асфальтированной дороге мимо дач, затем справа потянулся темный, хвойный лес, и потом опять с двух сторон дачи. Дом Кольцовых стоял в заросшей лесом низине, найдя себе место вписаться среди высоких деревьев. Дачные участки по эту сторону дороги в тени мрачных мохнатых елей казались запущенными по сравнению с ухоженными, возделанными садами домов напротив, стоявших на голом, открытом пригорке. Щитовой одноэтажный дом выглядел изношенным, крыша давно не чистилась, потемневший со временем шифер местами порос мхом и был усыпан опавшей хвоей. Розовая краска на стенах выцвела, крошился фундамент. Новым был только забор, штакетник еще не успели выкрасить, а по периметру валялись трухлявые остатки прежней ограды.

Хозяев на участке видно не было, но один из обитателей дачи – внушительных размеров эрдельтерьер величаво, как сфинкс, возлежал на крыльце под навесом. Заметив гостей, пес резво вскочил, на секунду замер в нерешительности, в полголоса тявкнул и тут, узнав Лену, в два прыжка очутился перед ней и , встав во весь рост, навалился передними лапами ей на грудь.

– Домби! Сумасшедший, я же упаду! – ей с трудом удалось отпихнуть от себя собаку и, нагнувшись к ней, она с наслажденьем погрузила пальцы в черные завитушки шерсти на спине. – До-о-омби… Собаченция… Ну, здравствуй… Хороший, хороший…

На крыльцо, торопливо вытирая о передник мокрые руки, вышла пожилая, красивая женщина.

– Наконец-то вы посетили нас, молодожены. Здравствуйте. Леночка, – целуя ее в подставленную щеку и продолжая вытирать руки, – а что же мама с папой не приехали? Надо было силком тащить их с собой, вечность у нас не были.

Совсем не по-дачному выглядела приколотая у выреза шелковой, кружевной кофты крупная камея в золотом ободке, и аккуратная прическа, и макияж, но чувствовалось, что это обычный, повседневный стиль.

– У нас же бабушка, мамина мама, сейчас живет, – пояснила Лена с соответствующей этому нерадостному обстоятельству гримаской. – Одну ее не оставишь. Она совершенно невменяемая, ничего не соображает… Вчера папу напугала – забрела к нему в кабинет, когда мамы не было дома, и вообразила, что он – грабитель, проникший в квартиру. Крик подняла на весь дом, еле успокоили. Вот такая у нас обстановка невеселая. Ну, Домби, что же ты рычишь? Хороший…Славный… Тетя Марина, а это мой муж.

Пока он ждал, когда его представят, упоминание о бабке заставило его вспомнить это существо, появившееся в квартире с месяц назад. Ее привезли из Витебска и согласно очереди передали с рук на руки от старшей дочери средней. Ему тоже случалось оставаться с ней наедине, и он тоже опасался этой старухи с болезнью Альцгеймера, с остекленевшим взглядом «пиковой дамы», тяжело шаркающей из комнаты в комнату в сером вязаном кардигане. Она не хотела пребывать в одиночестве и неизменно находя его, садилась где-нибудь напротив, пристально вглядываясь в избранную точку на его лице, беззвучно шевеля губами. Нередко ему казалось, что она только притворяется сумасшедшей. Загипнотизированный ее бесстрастным созерцанием, он пытался понять, что на самом деле скрывается за ее белесыми от запущенной катаракты глазами и ждал, что вот-вот грязно-седая, краснолицая голова доверит ему свои сокровенные мысли, но, посидев так с полчаса, старуха выкрикивала:

– Рая, надо хорошенько спрятать деньги.

И был невыносим сладковатый, прелый запах, исходивший от нее.

На пятом курсе занятия по сенильным психозам на кафедре психиатрии проходили в диспансере на Войнова… К тому времени его уже не могли смутить никакие зловония гнойных перевязочных или прозекторских… Но то, чем был пропитан воздух огромной, коек на тридцать, палаты , заполненной шевелящимися, хихикающими, бормочущими телами… Тошнотворный смрад разлагающейся, безумной старости.

Ужинали на веранде. Окон не открывали, чтоб не докучали комары, да и свежо было вечером после дождя. Конусный пучок света, заданный низко свисающим с потолка абажуром, ярко освещал белую скатерть с расставленным чайным сервизом, оставляя в полутени лица, сидящих за столом. Их с Леной усадили на старый кожаный диван, несколько низковатый и поэтому неудобный, особенно во время первых блюд, но зато сейчас, за чаем, можно было с комфортом откинуться на спинку и неторопливо потягивать никчемный напиток – ликер.

Они были не единственными гостями в тот вечер. Рядом с хозяином сидел капитан первого ранга в распахнутом черном кителе с золотыми галунами. Черноволосый, среднего роста и крепкого телосложения мужчина лет сорока, с широким, лобастым лицом, весело сверкающими глазами и белозубой улыбкой.

– Александр Сергеевич, – представился капитан при знакомстве. – И как ни странно, тоже Пушкин. Увы, не родня, всего лишь наглый однофамилец. Хотя и не чужд сочинительству. Вот с Михаил Георгиевичем дело одно добьем, тогда, пожалуй, можно будет за мемуары взяться.

Хозяин сидел напротив в белой рубашке с расстегнутым воротом, справа от него – тетя Марина. Застекленные соты окон веранды , расплывчато , как мираж , отражали мизансцену дачного чаепития, и почему-то манило посмотреть на застолье еще и снаружи, из шумевшего рядом леса, разглядеть горящий китайский фонарик веранды оттуда, из темноты.

Увидев Кольцова, он не сразу разделил симпатии Лены к этому человеку. Аккуратно зачесанные назад седые волосы, очень высокий лоб с большими залысинами, мякотное, холеное лицо – кинематографический типаж молодящегося служителя муз и все еще преуспевающего ловеласа. Только вот взгляд… редко встретишь такой – не заискивающий, но сразу оценивающий вас, настороженный взгляд человека, которого много раз предавали и теперь готового в любой момент столкнуться с новым предательством или непониманием, и готового в одиночку бороться до конца. Презрительно сжатые тонкие губы. Но голос все ставил на место – добрый, немного усталый, мужской…