Алена Остроухова - Апрель в Белграде

Алена любила слушать Настю, о чем бы она ни говорила, поэтому не засыпала окончательно. До нее доносились отрывки ее рассуждений.

– Вот эту песню я обожаю.

– Пипец, ты посмотри на эту радужную рубашку.

– Ах, это песня. Я знаю ее наизусть.

– А эту так и не выучила, прикинь?

– Мы в хоре не поем такие песни.

Мы в хоре не поем такие песни.

Алена медленно захлопала ресницами, посмотрев в горящий экран и ничего не увидев, кроме своего позора через неделю. Внезапным молчанием она привлекла внимание Насти. Этот глубокий и двусмысленный взгляд заставит волноваться кого-угодно.

Руки ударяются об лицо, как две лепешки, приземлившиеся на пол.

– Твою мать, – приглушенно прозвучало со стороны Лариной, как будто она кашу не прожевала.

– Что? – спокойно спрашивает Настя, больше не крутя взглядом от экрана к Алене: теперь взгляд изучал только две руки в темноте. Сериал поставлен на паузу. В тишине – только тяжелое дыхание Алены.

Так сломались ее розовые очки, в которых она проходила все лето. У нее есть два дня, чтобы довести свое пение до совершенства.

La

Bella

Rosa

У вас бывает это дурацкое веселое настроение, когда ты радуешься даже школе? Вот и у меня – нет.

Она стояла и смотрела на образовавшийся муравейник уставшими глазами и с приспущенной челюстью. Как на какашку, которую ей предстоит съесть за деньги. Ее деньги в этом случае – начало учебного года без плохих оценок в журнале. Алена – неисправимый ботаник, а она каждый день пытается не быть такой зубрилой и постоянно, постоянно пытается не беспокоиться и не нервничать из-за каких-то уроков.

Но тут прослушивание. Как не понервничаешь. Если бы она стояла спокойная, где-то в глубине зала загрустил бы один Травкин. Жалко, что она не может его разочаровать. Она ведет себя именно так, как он хотел.

– Три минуты и все, – слышится веселый и ободряющий голос Насти сбоку. У Алены голова начинает сильнее болеть.

Если бы Настя сказала, что не волнуется – она бы соврала, но ее волнение Алене не поможет. Так бы они вместе молча стояли и ждали неизбежного. Уже достаточно депрессивно.

– Три минуты? – пищит Алена и морщится, закрывая и сжимая глаза.

– Ну, две с половиной, я не знаю, – отмахивается подруга, со скрещенными руками наблюдая за движением толпы. Ее прослушивание проходило в такой же обстановке, только Алены еще и в помине не было в этой гимназии.

Конечно, Настя Симонова в хоре с первого года. Так и делают нормальные люди: они умеют петь, они идут в хор; либо они умеют чуть-чуть петь, а в хоре их навык развивается. Во втором и третьем году пойти на прослушивание можно, но типа… Где ты был в первом году, идиот? А Алена вообще выпускница.

Про список важности Ларина не была уверена: по рассказам и по молчанию подруги, Настя даже не в списке. А иногда казалось, что Настя в десятке лучших. Травкин давал смутные, недостоверные факты.

Сейчас важно не это, а то, повесится ли Ларина сразу или выберет день почернее?

– Ну, иди, – легко в лопатку толкает ее Настя, заметив, что толпа рассасывается.

Чем быстрее, тем быстрее. Логично же.

Да еще как рассасывается. У дверей стояли эмоциональные девчонки, даже мальчики, и трясли руками, вздыхали, либо вообще спокойно стояли, как на кассе в супермаркете, а выходили мертвые, выжатые, будто Травкин приказывал ложиться на пол, а сам садился за ледовой комбайн и ездил по овощам туда-сюда.

Либо он дементор под прикрытием.

– Что он там с ними делает? – все еще стоит в стороне Алена, несмотря на то, что осталось четыре человека у громадных деревянных дверей. Она то и дело наклоняется и поднимается на носочки, чтобы увидеть какой-нибудь хороший знак в щели открывающихся дверей, но кроме светло-желтой стены она ничего не видела.

– Трахает?

– Что? – взвизгивает Алена и быстро оборачивается по сторонам, но все были заняты разговорами со своим друзьями или поглощением информации из светящихся смартфонов. – Даже мальчиков?

– Не-е-е, он натурал, – Настя сжимает губы в линию, чтобы не заржать.

– Уйди отсюда уже, пожалуйста, – Алена резко подносит два пальца к вискам и начинает их тереть. – И так на биологию опаздываешь.

– Удачи-и-и, – красиво пропевает Настя как специально и машет на прощанье ручкой.

Уже через секунду настроение меняется в обратку, и Алене хочется побежать за Настей и попросить держать ее за руку, пока она будет пытаться издавать красивые звуки, но девушка лишь обнимает себя и напоследок оборачивается. Медленно она подходит к заветным дверям, будто мимо прогуливалась, и останавливается. Она слышит за ними пианино. Слышит отрывки чьего-то голоса. Прислушивается, но тут же одергивает себя и вздыхает, осматривая старинную гимназию, будто бы впервые.

Родители, которые редко сюда приходят, всегда с открытыми ртами осматривают мраморные лестницы с чистыми красными коврами и высокие потолки. Ученики так уже давно не делают. Как тут не подумать про Хогвартс и его темные коридоры с говорящими картинами, но здесь, к сожалению, картины не говорили. Зато везде камеры, которые говорили четче и еще картинку показывали. Учительская с лестницей к библиотеке, в которой Алена никогда не была, ведь она учительская, алло: смертным вход воспрещен. Застекленные кубки, медали, грамоты. Директор школы всегда ездил по делам, а когда ученики видели его в коридорах, отходили к стенке. И Макгонагалл своя тоже имелась – училка по сербскому, которая вечно ходила с недовольным лицом и была правой рукой директора. И Травкин, как Снейп. Придет, нагавкает, и исчезнет, драматично махнув плащом.

Нет, Травкин просто любил драматично разворачиваться и красиво уходить.

За Аленой встает еще группа девочек и ей становится хуже. Так много людей, которые действительно хотят петь. И только одна, которая боится плохой оценки. Или лучше сказать, боится Травкина.

Дверь открывается, и из зала выходит высокий мальчик, из-за которого Алена сглатывает и вся сгибается. Ловит дверь, которая норовила вот-вот закрыться. Ее очередь блистать.

Внутри – еще десяток человек. Все-таки заходят они не по одному. Пиздец какой-то. Еще и при всех петь.

Он стоял рядом с одним парнем и вместе с ним пялился в ноутбук. Ах, этот Травкин вообще не меняется. Всегда в рубашках, джинсах, в красивых ботинках. Всегда взъерошенные темные волосы, будто бы на улице дул невообразимый ветер, но уложенные, будто рукой знаменитого стилиста. Наверно, все-таки, это его непослушные волосы, а не ветер. Он красивый, пусть это и банально. Пусть даже его красивая внешность – банальная. Темные глаза, загорелая кожа, выразительная челюсть, до которой хотелось дотронуться и провести пальцем по длине всей линии. Волосы тоже хотелось потрогать. Интересно. Никто никогда не говорил, что он красивый и Алена считала это странным, ведь про других молодых учителей трындели без стыда. А он… наверно, был слишком мразью, чтобы быть красивым.