Ирина Говоруха - Гинеколог. История художницы

В середине сентября зарядили дожди, и солнце превратилось в обугленную спичечную головку. Небо заматерело, натянуло драповое пальто и больше не снимало его до самого марта. Город выглядел потасканным, как фибровый чемодан. Разметки на дорогах, вывески, витрины, продуваемые остановки, детские коляски с высокой посадкой, выброшенный дерматиновый диван у мусорных баков и даже хризантемы сорта «Валентина Терешкова» – все напоминало о начале длинного осеннего марафона.

В один из таких дней Мира возвращалась с этюдов. Зверски болела голова, плечи, шея, и очень хотелось есть. Под подъездом дежурила машина скорой помощи, и она остановилась, невзирая на то, что полностью промокли туфли и джинсы до колен. Водитель в базарном свитере курил и тревожно посматривал на входную дверь. Рядом с ним суетилась вахтерша, ловко тыкая шпильки в прическу, напоминающую ватрушку. Она тараторила без остановки, демонстрируя, как «пациент» подолгу на нее смотрел и обвинял в том, что у нее скошенные губы. Тайком поднимался на крышу, чтобы застать рассвет, слушал барабаны и носил плащ на парочку размеров больше. Периодически простаивал в темном коридоре и бубнил, что ему нужно поймать оттенок этой тьмы, а потом приходил в себя и ничем не отличался от остальных студентов. Танцевал на дискотеках, прогуливал пары и просил впустить его после двенадцати. Она перекрестилась, с надеждой заглянула водителю в лицо и предположила:

– Я вот думаю, может, это у него из-за магнитных бурь?

Дядька затушил папиросу и равнодушно зевнул, продемонстрировав несколько черных зубов-пеньков. Затем посмотрел на часы и втянул голову в плечи. В этот момент два молодых доктора вывели парня. За ними бежали его перепуганные товарищи и несли в пакете кое-как сложенные вещи: белье, олимпийку, паспорт, зубную щетку и бутерброд. Мира вскрикнула, узнав лучшего студента факультета. Он досконально знал историю живописи и мог писать по памяти, как Гоген или Модильяни, который просил мадам раздеться, рассеянно ее рассматривал, отвлекаясь то на крики извозчика, то на уличную торговку лавандой, а потом протягивал одежду и начинал писать обнаженную фигуру, когда женщина уже стояла в «хромающей юбке», шляпке и ассиметричном пальто.

Ребята забили тревогу, заметив, что «гений» ничего не ест. А когда, взволнованные его изможденным видом, попытались выяснить, что происходит, тот быстро заморгал, будто просидел несколько дней в погребе, разорвал на себе майку и ответил:

– Просто я Ван Гог. Я могу питаться раз в три дня.

В скорую «больной» лезть отказывался. Кричал, что завтра у него выставка и будут все: и Гоген, и Тулуз, и даже тяжело больной Мане. Что ему удалось повторить Серова и его «Девочку с персиками», и скоро он напишет настоящее убийство, переплюнув самого Репина. Потом переключился на товарища и его новую рубашку из мокрого шелка, сканируя:

– Этот цвет! Этот цвет! Я давно ищу такой цвет. Смесь гноя и крови. Отдай ее мне. Я хочу это повторить. И почему у тебя два носа? Один маленький между глаз, а второй свисает с подбородка переваренной макарониной. А… Я понял! Ты просто пьян!

Мальчишка выглядел жалко. Безумные глаза и липкие нитки слюны, как у бешенной собаки. Майка в пятнах кадмия красного и виноградно-черного. Заостренный римский нос и руки, сжимающие мнимую кисть. Вахтерша снова перекрестилась, заплакала, а потом ухватила его за локоть:

– Сыночек, не волнуйся, я сообщу твоим родителям.

Он прикрыл глаза и устало кивнул. Пожевал запененными губами еще несколько фраз и вдруг отчетливо произнес:

– Какие же у вас ассиметричные губы, просто нет сил.

Больше в институт он не вернулся.

Мира тяжело привыкала к новой жизни. Нелюдимая и малообщительная, она испытывала постоянный дискомфорт. У нее не получалось жить коммуной, и девушка старалась возвращаться поздно, чтобы только переночевать. Засиживалась в аудиториях, рисуя пирамиды, чайники и добиваясь объемов с помощью бликов, градаций светотени и рефлекса. Пыталась повторить подвиг Дега, который из-за отслоения сетчатки был вынужден работать при газовом освещении.

Она просыпалась в пять и бежала на кухню делать зарядку с выпадами и приседаниями, а потом, когда рассветало, принималась за рисунок или акварель. Зубрила общую психологию, читала учебник по композиции, пытаясь самостоятельно разобраться в цветоведении, в оттенках белого и методах измерения малых цветовых различий. Безжалостно себя муштровала и старалась уделять живописи по шесть часов в день, морщась от мозолей на указательном и среднем пальцах. С интересом читала о творчестве Пикассо, хвастающего возможностью купить себе дом за три дерьмовые картинки, намалеванные за вечер одной левой, и красным выписывала в тетрадь его фразу о том, что он «мог бы рисовать, как Рафаэль, но всю жизнь посвятил тому, чтобы научиться рисовать, как ребенок». Пыталась разобраться в основах сюрреализма, копировала «Девочку на шаре», «Первое причастие», «Две сестры» и другие работы ровно до «Авиньонских девиц», так как полотна в стиле кубизма считала «понтами». Не понимала его знаменитую черно-белую «Генрику» и забавлялась, вспоминая анекдот о том, как Пикассо отправился в Англию на выставку и на лондонском вокзале у него украли часы. Полицейский инспектор, маленький толстяк с большим котелком на голове, напоминающим ночной горшок, попытался выяснить у потерпевшего, не было ли рядом с ним каких-нибудь подозрительных личностей, и тот вспомнил, что один человек помог ему выйти из вагона. Художника попросили нарисовать его портрет, и уже к вечеру лондонская полиция, руководствуясь рисунком, арестовала двух старичков, трех старушек, пять троллейбусов и шесть стиральных машин.

Библиотека закрывалась в девять, и Мира медленно брела в сторону общежития. Рассматривала провода, свисающие нотным станом, небо цвета черной гремучей змеи и скрипучую крутилку, на которой кто-то пытался устроить космический секс. Боялась сойти с ума, наблюдая стол с объедками, синюшный дым под самым потолком, Настю, потягивающую «кровавую Мэри» и рассуждающую о живописи жестких контуров, и разбросанные краски. Алена в ее нарядной блузе шла следом и оправдывалась:

– Я просто искала у тебя жженую кость, но так и не нашла. Пришлось обойтись натуральной умброй.

К Галке опять приехал Ромчик с круглым, как блин, лицом, курносым носом и румянцем, затекающим к лопаткам, и теперь полночи – коту под хвост. Он слишком шумно дышал, ворочался и уговаривал отдаться, а Галка шикала, и хлестала его по рукам:

– Тише ты! Подожди. Девочки еще не спят.

Он пыхтел, тяжело дышал, как болеющий крупом, и продолжал настаивать:

– Да спят уже давно. Я тихонечко. Чуть-чуть. На полшишечки.