Ирина Мариловцева - Живу. Верю. Люблю. Надеюсь

А вот сейчас наступает пора околоалкогольной бабушкиной лексики.

«Х а лепнуть» – ударение на первый слог – лихо выпить спиртное, либо показаться на глаза (бабушке) сразу после лихо выпитого спиртного. «Нинка, не видишь? Халепнул уже!» – угадайте, на кого чаще всего падали подозрения? На самом деле, папа не был пьяницей, тем более, алкоголиком, который искал момент «халепнуть» вдали от взора благоверной. В компании, за столом – да! С братьями-актёрами после премьеры – да! Но баба Лёля – старый партизан – оружия не складывала и бинокля не зачехляла. Артисты – народ коварный.

«Под тур а хом» – выпивши, причем, слегка. «Под турахом» произносилось легко, почти весело, даже с каким-то сожалением, что под турахом сегодня не все.

«Насык а ться» – это уже хорошо напиться. Насыкались у нас гости, большой компанией забредавшие на огонек, на день рождения членов семьи и/или на государственный праздник после демонстрации. Демонстрации были два раза в году – 7 ноября и 1 мая. В эти дни гости приходили почти с утра, сразу после флэш-моба солидарности трудящихся. Время визита гостей зависело от того, каким номером шло то или иное предприятие. Не ходить было нельзя, наказание нешуточное – выговор по партийной линии.

Колонны объявлялись с трибуны актерами из папиного драмтеатра. Например: «Стройными колоннами идут мимо трибуны трудящиеся третьего цеха металлургического завода! Ура, товарищи?» Трудящиеся: «Ура-а-а!» Трибуна: «Слава труду!» Трудящиеся: «Ура-а-а!» Трибуна: « Слава Коммунистической Партии Советского Союза!»

«Витька, – довольно улыбался папа, – Витька Волков». Витька был уже преклонных годов артист нашего городского драмтеатра, где «служил» и мой папа. Витька играл Добчинского в «Ревизоре», а два раза в год подрабатывал на демонстрациях трудящихся.

Трудящиеся в ответ могли крикнуть и нестройно, особенно, если какая-нибудь несчастная колонна по разнарядке замыкала всю городскую демонстрацию. К этому времени из внутренних карманов уже были извлечены и пущены по кругу фляжки с горючим для поддержания патриотизма – май и ноябрь в наших широтах были совсем не жаркими. К моменту прибытия к трибуне народ насык а лся и был весел и криклив.

Ну вот какое тут детство, какая вера в чудеса, какое счастливое неведение? Торжественный голос с трибун (почти с небес) – это Витька, дед Мороз на утреннике – это Славик. А на спектакле «Каменный гость» я сидела в зале и точно знала, что внутри марлевого каркаса, сконструированного для статуи Командора, был артист-пенсионер Хромовских – обладатель необходимого для роли баса-профундо. Ну, помните, вот это вот: за сценой бум-бум-бум, это поступь Командора: «Все кончено. Дрожишь ты, Дон Гуан!». Я дедушку Хромовских любила и во время спектакля (которые я смотрела сколько хотела и когда хотела) как могла помогала ему шепотом: «Я на зов явился! Дай руку!..» Мне кажется, у нас получалось.

Все эти Витьки, Славки, Алики и даже артист-пенсионер Хромовских бывали у нас дома, собирались обычно после премьер. Это было время нежности и признаний, которые начинали звучать обычно через час после сбора. Ритуал соблюдался неукоснительно. Сначала маме на входе целовали руку и подавали разной толщины букеты. Алик Гольман, директор театра, приезжал с самым роскошным. Затем садились за стол – следовало угощение, звон и дрожь хрустального графина, разговоры становились громче и выразительнее, звучали отрывки драм и трагедий, в очах начинала дрожать первая слеза умиления. За этим следовала непременная фигура, то есть выстраивалась скульптурная группа. Из-за стола поднимались двое, один из них, например, папа. Алик (Витька, Славка, пенсионер Хромовских) ладонью обхватывал его шею, прижимал папину голову к своей груди, потом, как бы транслируя озарение свыше, полушёпотом, слышным в последнем ряду партера (наша с бабушкой комната), наконец, произносил: «Ваня! Ты… ты гений! Гений, Ванька, понимаешь ты это?!». На этом градусе встречи я, естественно, не присутствовала, бабушка – ещё бы! – тоже. Ей одного артиста-развратника хватало для обличений, а тут их была целая шайка. Нет, лучше не смотреть.

После ухода гостей, потрясённый открывшейся правдой, папа ещё долго сидел у стола, опустив очи долу.

И никто не смел нарушить покой любимца Мельпомены. Только бабушка шёпотом маме и мне: «От! Насык а лся артист твой!»

А вообще, гостей у нас в доме любили, они были разные. И званые, и мимолётные, и невзначайные. Чтобы напоить добрую дюжину (да больше, больше!), готовился обязательный напиток: чистый спирт в большой кастрюле разбавлялся до концентрации водки, а вот потом туда выливалась бутылочка «Рижского бальзама». Они и сейчас такие же, бутылки «Бальзама» – глянцево-керамические, коричневые, с фирменной черной этикеткой. Но если раньше содержимое после вскрытия сургучной печати и пробки ароматом наполняло всю комнату, то сейчас, мне кажется, состав «Бальзама» уже не тот. Или в моём составе что-то не то… или раньше вообще всё было лучше и вкуснее. Тот же «Оливье», замешанный на всю компанию в эмалированном тазу. Те же пельмени, сотнями исчезавшие в голодных и уставших от криков «Ура!» ртах. Та же водочка или коньячок «Плиска» и «Слынчев Бряг» (кто помнит?) … Всё было радостнее, веселее, праздничнее, что ли…

Да просто раньше бабушка была. И мама. И папа. И детство. Вот в чём дело…

На фотографии папа – крайний справа.

«Пим ы » – валенки. Пимы в семье были у всех, они зимой так и стояли в прихожей – слева направо по размеру. Самые большие и высокие – папины, затем бабушкины и мамины, а самые маленькие – мои. Пимы можно было купить в магазине, помню, как мама обхватывала рукой голенище, округляя его, чтобы моя нога быстро вошла внутрь валенка. Размер был всегда написан белой краской на подошве. Мои детские валеночки быстро снашивались – беготня по сугробам, съезд на ногах с ледяной горки (кстати, после немалых тренировок!), да мало ли развлечений в зимнем дворе… Но их не подшивали, а покупали новые.

А вот экономная бабушка относила свои прохудившиеся на подошве пимы к какому-то мастеру, который на суровую нитку пришивал к ним такую же валяную подошву. Тогда они служили ещё один сезон.

Папа пимы надевал только по особым случаям – франту не пристало носить такую неэлегантную обувь. А вот по каким случаям требовались пимы – это разговор отдельный.

Вообще, нас с папой, кроме долгих вечерних разговоров, игр, записи стихотворений на магнитофон, разучивания стихов (мной) и ролей (папой, я подавала реплики), объединяло ещё вот что: чёрные дни супергенеральных уборок в доме. Мама с утра начинала перемывать хрусталь, полировать мебель, шторы уходили в стирку, бабушка колдовала в своей комнате, параллельно готовила еду на всю трудящуюся семью. Я мыла пол. Во времена генеральной уборки его следовало мыть «на два раз!» – тоже бабушкино выражение – и по окончании выдерживать проверку придирчивой комиссии, которая всегда заглядывала в углы.