Александр Макушенко - Рассказы умерших

Я общался с Малевичем давно и вот, что меня в нем привлекло. Надо утомимо писать рассказ, и я не знаю, о чем начать. Это и то, что он тайный гей, судя по тому, что я о нем наслышан, и то, я капитан бригантины тихого флота, и торгую мясистым волокном. Мне денег доставалось немало, но это другой рассказик, который требует времени, а я курю чубук и мне некогда ставить вам оценки за память, я пошел спать.

Утром свиделись мы с капитаном, и он был бухой в зюзю, рассказывая свои истории, он описывал невероятные похождения бригантины, на которой он когда то плавал, когда собирал мясистое волокно, которое было и табаком и чаем одновременно.

– Это был хороший никотин, – шипя сквозь зубы, протрезвел он, прочитав наше написанное с владельцем всех суден мира. «Ну, этого не будет», подумал и убрался спать тоже налитый солнцелитием света.

– Нам не будить его, – сказал градиентатор Времени и стал магировать комплекс. Я спросил бы его, но он лишь отмахнулся, и начал смотреть в эту громадную штуковину, в которой вращалась снежинка, наполненная опиумом, как он мне сказал тихонько на ухо.

– Его курят и пьют, – процедил он сквозь зубы. – и тебе его не надо. Наполнят полную рюмку, примерно через пятьдесят лет, ты его выпьешь, и тебя вытошнит на ковер. Дорогой ковер, надо сказать. Это Солнцелитие Света. А о чем сказал он, я не знаю. Заканчиваем книгу. Он благодарный, но вечно подвыпивший капитан, который хотел тебя приручить и сделать опытным боцманом. В плане, не тот, над которым проводят опыты (хотя это тоже было), а тем, который много знает и умеет…

– Я вернулся, – мигом протрезвел тот, и дал мне затрещину, чтобы я написал о нем замечательную книгу. И дал мне курительную трубку, сказав, что теперь все можно, и все возможно, и что я писал бы побыстрее, пока я пьян и заслуживаю наказания писать три дня о его замечательной книге в газету, что есть Правда, и дал наводку на компас. Там кружилась магическая пружинка и давала наводку на Север. И я стал есть табак, приправленный солью, чтобы Солнцелитие Света состоялось.. Это был древний обряд, закружился он в обряде, и в обряде вырос, вот теперь и магирует. Опытный капитан, надо сказать. В двадцать пять лет он стал капитаном Советского флота и теперь вот магирует, глядя на компас и жуя взащелку табак, припыхивая своей красочной трубкой из дорогого бриара. А я – своего не очень дорого ореха.

Так мы и смотрели на таинственный компас, который окружался ореолом тщеславия, и теперь стоял безразличный ко всему участливому, что вокруг него состоялось. Это Солнцелитие Света. Древний обряд, который состоял в помазании кровью ягненка и выношение трупа вперед ногами, чтобы он был защит в парусный кусок дерьма, что он называл парусистой тканью и был отправлен с грузом за борт, к акулам.

Я стоял в недоумении и думал о том, что надо было бы зачитать Библию.

– Библии нет, – отреагировал тот и стал есть халву, приписывая себе заслугу в том, что тот был убит через повешенье за рею и взашей. И зачем нам надо было есть Библию, который есть капитан, и что он знает лучше всякой Библии, что надо делать по древнему обряду «посвящения в рыцари». И так и сделав, плюнув на тот труп, сказав, что то был труп отступника и богохульца, и что он сам знает, как надо расставлять слова в приоритетах.

Так мы и свершили обряд. Труп отправился в Бездну к акулам, которые прошивали парусный флот и стал есть его с забвением совести. Мне претила совесть писать тут все подробности обряда посвящения в рыцари, то есть, в градиентологические священники, которым я стал сегодня утром. Я стал пользоваться священной Библией и стал смотреть в черный кожаный переплет синей книги, которой он магировал по утрам. Читал Бытие и Откровение. Голос его был радостным и унылым в тот же момент. Погибший его был брат по духу и немного даже по духу из Писания. Он погиб за родину, получив пулю в живот из револьвера. И так далее, и тому подобное. Я недавно был здесь и стал священником лишь по наитию капитана, который был пьян от горя и любви к нему, погибшему, который умер не из за родины, а из за любви к истине.

– И так я стал знакомым с ним, – продолжил капитан тихим голосом. – и он прокурил мою градиентологическую трубку для шторма, специально с закрывающейся шторкой от вера, и стал писать о нем книгу. Целый, блядь, морской журнал, который назывался уже даже не помню как. И это истинный договор с бесом, который меня познакомил, блядь, с проповедниками, которые курили истину, но отрицали табак, но отрицали граждан, которые любят табак со всем чистым словом, которым наделила их природа, блядь.

И так далее и тому подобное. Он, сонный, уберется прочь, подумав о ближнем и тайном священнике судна, который был помазан за уши кровью цыплят и ягненка, лично выманенными у ягненка у кока, который зарезал цыплят лично сам перед этим и стал магичничать за кухней, вырезая у него бронхи и трахею, чтобы уж точно добраться до крови, которую у него так просил капитан.

Так мы и получили кровянку на завтрак, а капитан – свою черную от пыли кровь для посвящения меня в рыцари и монахи. Я не должен был остригать свои одежды и бороды, как и бровей и всего прочего. Было одно наитие – оставить бога и ложиться спать при первых петухах, как мне запретили градиентологические мастера магии. Но было поздно, и утро затянулось.

Итак, я солнцелитие света провел отвратно и надо было признать, что в этом было и доля вины богов, в которых я верил. Я был верующим, и это было хорошо для обоих: для капитана и меня. Он менял меня юнгой и я часто посиживал на камбузе и просто чистил картофель. Его никто не любит, но жрут с удовольствием, которого не видно на суше.

Я часто встречал нашего капитана на суше. Он ходил на собрания, носил шляпу – кепи и матерился так, словно никакого Бога и близко не существовало. Он тоже не считал меня христианином, как это было заведено у нас в некоторых домах служения, но все таки… Надо было видеть его лицо, когда я сам помазал его кровью ягненка. Я сказал, что ему нужен первосвященник, а мне, соответственно, его помощник, и это будет почти что он сам. Так он и согласился, хотя и скрипя сердце. Или зубами, чего уж там…

Я часто пил горькую, хоть на судне это и было заведено, но настолько часто я еще не пил никогда. Прикоснулся губами к фляге и пошел дальше некуда писать свои книги. Я был писателем, а что вы думаете? На суше писать некогда, на море, вообщем то тоже нет времени, но уж куда больше, чем на суше.

Так я и писал понемногу. Бог был моим помазанным священником, я был его

Христом и много – много времени утекало с тех пор, как прошло солнцелитие. Это священный праздник для всех нас и нечего заискивать перед матросом! Так никуда не годиться. Надо было признать (еще раз) что я никудышний матрос. Я больше сухопутная крыса, переносящая опиумную бубонную чуму, и не надо на меня так пялиться! И это хорошо, скажет твой Бог и усомнится в написанном. Все было хорошо, включая и это…