Кирилл Серебренитский - Проект рая

Потому что дальние границы земной печали – это также границы земных слов.

В раю должны быть трудные дальние дороги. И все новые и новые, Очень Дальние Неведомые Страны.

Ведь должны совсем непохожие на меня люди вдруг мне кричать: «Эй, ты кто? Чего один? Садись ешь. Живи, если негде и если у нас тебе удобно. Смотри сам, хочешь – сразу под душ, и – спать.

Хотя нам люто интересно – кто ты такой, куда ты и откуда, чем ты проникнут, что стараешься найти и что пытаешься потерять, мы очень хотим поговорить с тобой про тебя, и о себе рассказать, и узнать – какими мы тебе видимся. Но если устал, спи. Мы потерпим».

Без этого, без вот такого, точно не может быть никакого рая.

В раю должна быть тишина. Еще раз: тишина. Я настаиваю. Не запрет на шумы, а просто желанная такая, никого не пугающая – тишина.

Много-много-много тишины.

И вот что я думаю: в раю не должно быть так уж неизбывно, окончательно и беспросветно обильно хорошо. Если кругом сплошное Добро, – внутри, снаружи, с верху донизу, вширь и вглубь – то как же его творить? Между тем, в рай попадают те, кто творил Добро. И именно – за это самое. Они же не смогут остановиться.

Просто потому, что им нравится творить Добро больше, чем что-либо другое. Нельзя же творить в раю Зло.

Загадочные люди, умеющие вообще ничего не творить, в рай не попадут. Потому что если попадут такие, то это – не рай.

Нет, там конечно – ясная, чистая, старательно осознаваемая, такая ровно нарастающая в устремленности жизнь, – но: есть по крайней мере одна проблема.

И из-за нее как-то все немного не так. Некое нетерпение. Тревога даже. Все, хотя и предельно заняты мудрыми и свято неотложными делами, – оглядываются иногда на дверь. Посматривают в окна. На часы. Ждут.

Меня.

Ведь меня же нет там, в раю. Я пока – здесь. Это должно быть именно так. Иначе не может быть, совершенно невозможно. Я настаиваю. Потому что если и Там меня тоже никто не ждет, если Там без меня так же – всего предостаточно и все распрекрасно, – то это точно не рай.

Тогда лучше совсем ничего не надо. Тогда я всего лишь очень устал и атеистически хочу спать.

Я должен быть нужен в раю. Зачем – не знаю, здесь этого все равно не узнать. Если мне удастся Туда прорваться – то Там станет немного получше.

Но все равно Там останется – эта райская тревожная незаполненность.

Мы все Там будем очень-очень ждать – тебя.

Санек очнулся. И с жестким треском, как ему показалось, разогнул туловище свое. Дремота была крепкая, но недолгая и гнусная: спал он, как выяснилось, на скамейке, сидя: голову на руки, локти в колени, и всем туловищем к земле жидко оползая.

Перед глазами был асфальт, два окурка, а по обе стороны от окурков – ноги Санька.

Ноги свои Саньку в целом нравились. Длинные, в хорошо облегающих светло-синих джинсах с небольшими модными дырьями, носки хорошие, синие, и зеленоватые кроссовки Реебак, – уже трепаные, а видно, что фирма.

Остальное было плохо. Все, кроме ног, было очень плохо. Весь мир. Вообще и одновременно.

Окурки это были – его, последние, больше курить не было. И мобильника не было. Это выяснилось уже в шесть утра, когда Санек поднялся с газона и добрался до этой вот лавки.

Мобильник был нужен прежде всего, чтобы держать связь с Маринкой. Но Маринки не было, как и мобильника. Она вчера уехала в Татарстан, в свое Журбино, на колхозную свою родину.

Очень вчера поссорились, в-основном потому, что Санек временно не работал.

Санек был не виноват никак и абсолютно. Полтора года – экспедитором, грузчиком и иногда охранником в одежном магазине на Безымянке.

Бывший шеф, Гумер Гумерович, в мае ни с того ни с сего магазин продал, а новый шеф, какой-то бандит, тут же, не появляясь даже в офисе, закрыл Все и выгнал всех. Не только Санька. Весь коллектив. И тут же начал такой ремонт помещения, что легче было бы его взорвать.

Денег у Санька вообще не было. Пособие исчезло через три часа после получения. На раздачу долгов денег Все равно не хватило бы. И прятать последние тысячи рублей под подушку тоже смысла не было – долги же. Поэтому Санек и сделал самое умное: на все деньги отдохнул. От грусти и накопившейся усталости. Хватило на четверо суток интересной жизни.

Жил он, Санек, давно уже, года почти два, у Маринки.

А где ему жить? Не у матери же?

Маринка – это был трудный случай. Она была вся очень такая решительная и самодостаточная, как обезьяна.

На вполне приличном рынке «Караван» она торговала врозницу трусами. Вообще она много чем торговала, но трусы как-то бросались в глаза, особенно зимой.

Санек и продолжил жить у Маринки.

Поссорились они вчера перед футболом, часов в девять вечера. Маринка сказала: все. Надоело, все. Она завтра увольняется. И – к родителям, в Журбино, на все лето, или вообще навсегда. Что касается квартиры, очень хорошей, кстати, которую они с Саньком снимали (точнее, снимала Маринка, но Санек же был не против внести долю, когда деньги будут) – то: полгода оплаченных истекло три недели назад, и эти недели жили Санек с Маринкой бесплатно, – потому что хозяйка в больнице. Но она звонила уже, во вторник выписывается. И она сказала, что цены за эти два года сильно повысились.

Так что – квартиры больше нет.

А Санек – как хочет. Хочет, пусть следующие полгода сам оплачивает. Хочет – может вещи собирать. Потому что все надоело.

Вещи собирать Санек не хотел.

Оплатить хотел, но денег не было же.

Все девчонки орут, но Маринка была – вот такая: как наорет, так и сделает.

Разбор с Маринкой происходил – как дрелью в темя, как перцем в глаз, как дерьмом по стенам.

Было так погано, что даже не закончив ссору, не высказав все накипевшее, Санек ушел в одиннадцать вечера из дома. И поехал к Шурику, который вообще-то тоже был Санек, Еременко. И там очень выпил.

Этот Санек, – то есть Шурик, Ерема – жил у друга. А друг делал евроремонт и жил в богатой квартире, которую евроремонтировал. В большой пустой старой квартире: клеенки, известка везде, краской пахнет, но свободно. Правда, было условие не шуметь. Но ведь шуметь – понятие относительное.

Ерема как был в школе урод, так и остался.

Они – все, кто был в квартире, – Санек, Ерема, друг, коллега друга и друг коллеги друга, – очень поссорились, часа в четыре утра. Санек – не Ерема, а Санек, – не помнил, вызвал там кто-то милицию, или только грозился. Кто-то очень эгоистичный и прямолинейный, как фашист, сильно волок Санька за шею и даже хлестал по щекам. Ерема видел и не вступился. Тем более, что это, скорее всего, сам Ерема и был. После этого с Еремой было навсегда все.

Щеки до сих пор позорно горели. Тлели.

С Маринкой было, скорее всего, окончательно все. Хотя, наверно, еще не совсем все. Процентов на семьдесят окончательно все.