Кирилл Серебренитский - Проект рая

Почему – Санек не мог понять, но – мерцало изнутри: таким леденящими ядовито-зеленоватыми вспышками: НЕКУДА.

«С ума я схожу, что ли? – подумал Санек. – Как это НЕКУДА, когда – к Маринке? Потом – к Лехе».

Чувствовал он себя уже до странности неплохо. Легко. После такой очень трудной ночи. Санек оторвался от лавки. Купил на углу сигареты, сел в трамвай (всего осталось 84 рубля) – и поехал для начала к Маринке, на родную уже два года как, Пензенскую.

Повезло в первые минуты: код подъездного Санек не помнил, опасался, что без ключей долго придется ждать – пока кто-то откроет дверь, – но кодовый блок в подъезде был выворочен, оказывается.

Санек поднялся на третий этаж.

Дверь была совершенно другая, вот что. Номер – тот же, 39, а дверь – цвета беж, новая и дорогая. И звонок – черная элегантная такая пимпа.

Дом – тот же. Подъезд – тот же. Скамейки у подъезда – наизусть знакомые.

Предположим, Маринка выехала сразу, где-то в полночь. Тут же появилась хозяйка, поставила новую дверь. Если всю ночь ставили – вполне могло быть. Возможное дело. Хотя и бред, конечно.

Санек позвонил. Залаяло. Какая еще собака?

Тогда Санек звякнул в квартиру 38. Екатерине Ильиничне. Тоже что-то у нее было с дверью не то, но Санек решил не сосредотачиваться.

– Никого нет дома, – откуда-то снизу, от уровня Санькова пупа, ответил чистый детский голосок.

– А тетя Катя скоро будет? – спросил Санек.

Екатерина одна жила. Мужик Толя приходил два раза в неделю. Дочь Инна – в Латвии.

– Нет. Никого нет.

– А ты кто, пацан? Племянник?

Ни про каких племянников Кати Санек не знал. Но бывают же на свете племянники? Даже у Санька была племянница одна. Двоюродная.

– Я Саломэ, – ответила Саломэ.

– Слушай, ты мне только ключи отдай, и все. Катя должна сказать была. Тетя Катя. От тети Марины. Тетя Марина уехала, в Журовку, к маме. Я Саня. Саша. Тети-маринин дядя. Дядя Саша.

– Не знаю дядя Саша кто такой. Катя не знаю.

– Я сосед, – объяснил Санек. – Из 39-й квартиры. Тетя, которая там жила, уехала. А я остался пока.

– 39-я – это наша квартира. – Сказали из-за двери.

– Опа, – сказал Санек. – Нормально так. А ты почему тогда в 38-й?

– Это тоже наша квартира.

– Красиво живешь, я тебе скажу, – ухмыльнулся Санек. – А может, и весь дом твой? И два соседних?

– Это ты в чужие квартиры ходишь. Иди отсюда.

– Погоди. Значит, и 38-я ваша, и 39-я ваша, получается?

– Да. Папа купил. Багратику. Я если на все пятерки еще год буду, папа мне сороковую подарит. Уходи, пожалуйста, я в папину охрану позвоню.

– Слушай, э, как тебя, девчонка, – испуганно заговорил Санек и сел на корточки у двери. – Ты чего плачешь-то? Это мне надо плакать. Мне сейчас вот НЕКУДА, ты понимаешь? У меня же вещи там, в 39-й, где какая-то, блин, теперь долбаная собака.

– Сам ты, – сказала Саломэ. – Там Банзай. Он боецкий, понял? Багратик придет, его на тебя фаснет. Уходи. Я вот уже трубку держу. Всем-всем звонить буду про тебя.

Санек покурил на лавочке.

До проспекта Кирова дошагать можно было легко.

Но Санек как-то обмяк.

И добрался на автобусе.

Осталось 75 рублей. Причем захотелось уже и есть.

Дом 45, квартира 103.

Какая была раньше у Лехи дверь, слава Богу, Санек в точности не помнил. Даже если и не было у Лехи грубо сваренной этой вот бронированной двери – точно, не было, – ничего странного, у Лехи Санек не был год, наверно.

И – радость окатила Санька, неожиданная, даже какая-то новогодняя и оранжевая, как апельсин – потому что сразу дверь открыл Леха.

Леха был в очень такой, до наглости, желтой майке. Он внезапно за этот год как-то совсем растолстел. Кто бы подумал. Брюхо из-под желтой майки так и плыло вниз.

– У?

«И волосы седоватые даже, блин, – подумал Санек. – Ничего себе. Чего это?»

– Здорово, – сказал Санек. – Прямо спасение, что ты дома. Понимаешь, какие дела. Сегодня, утром, около пяти, от бабы одной иду. Лес, у нее дача, двухэтажная, среди леса. И – опа: по башке меня сзади, я на спину, прямо в траву. Очнулся: мобилы нету, башка как пулей пробитая. А с Маринкой у меня – плохо. Из-за бабы этой. Красивая, кстати. Уже не молоденькая, но ты бы знал – какая классная. Фитнес, солярий, все такое. Вот только она, блин, в командировку сегодня улетела, на Канары. И теперь мне НЕКУДА.

– Не понял, стоп, – сказал Леха, тряхнув головой. – Ты кто?

– Да Санек же я, блин. Не узнаешь?

– Смутно. Прости. И?

Да нет, это точно был Леха. Потому что он очень был похож на филина. Но Саньку ясно помнился такой шалый, как бы голодный, тощий филин, который как-то снизу пучил круглые глаза. А сейчас перед ним был крупный такой, почтенный филин. И смотрел он с несомненной высоты.

– Я Суздальцев, Саша. А ты – Леша, Филимонов. Ты из Сибири приехал. В прошлом августе на даче, у Санька – чего, не помнишь? Ты ж там жег, как салют на день Победы. Я оттуда – к тебе, сюда, и у тебя жил, вот тут, пять суток. Три дня прогула, чуть не вылетел тогда из магазина. Весело было. Просто не форме я, блин, сегодня, и меня не узнать, наверно. Перекосило. Такая ситуация: все сразу. Точнее, сразу – ничего.

– Я Филимонов, правильно, Алексей Романович. Уроженец города Омска. Саша Суздальцев – знакомое сочетание. И лицо отчасти знакомое. Кажется. Дачи и салюта не помню. Определенно могу утверждать вот что: в этой квартире после смерти бабушки моей в 2002 году точно никто никогда не жил. Не имею привычки гостеприимства.

– Лех, я про долг помню, честно, – усиленно попросил Санек.

Алексей стоял незыблемо. Но вот бронированная дверь уже явно колебалась: не захлопнуться ли мне попросту?

– Верну я. Как наладится. Просто вот сегодня, пойми, сейчас – такое дело: жизнь и смерть. Слушай, по-братски: еще хоть двести, а? И телефоны. У тебя должны быть. Номера. Санька, потом – Санька еще. И Лехи. И Вовика. Хоть на ночь-две тело кинуть. И позвоню от тебя, ладно? И бутербродик там. Полсуток не жрал. Говорю ж: ни мобилки, ни денег. И вообще – НЕКУДА.

– Попробую прояснить ситуацию немного. – Сообщил Алексей. – Сейчас у нас – десять часов сорок три минуты. Следовательно, у меня осталось пять часов двадцать шесть минут, чтобы поспать. Это мало. Поскольку я очень люблю, извини, поспать. Я работаю. По ночам. В органах Министерства Внутренних Дел.

– Это в смысле? – естественно, очень удивился Санек. – Ты же кладовщик на продбазе.

– А знаешь, старик, странно то, что я действительно работал, было время, именно кладовщиком и именно на продовольственной базе. Все, что ты говоришь – это печально, – внушительно, как на похоронах, отвечал Алексей Филимонов, – но беда в данном случае в том, что работа в органах охраны правопорядка не способствует развитию элементарной человечности. Человек из органов невольно начинает получать, прошу прощения, какое-то нехорошее удовольствие от возможности проявить эгоизм и даже бездушие. Хорошим человеком быть очень хочется, но не получается. Видимо, нет достаточной целеустремленности. Про это все – с удовольствием, но в другой раз, старик, ладно?