Евгений Орлов - Период второй. Семилетка

Учительницу нашу звали Наталья Ефимовна. Класс находился не в старинном кирпичном здании, а в послевоенном, построенном из дубовых бревен, мазанных глиной. Только полы в старинном здании были деревянные и крашеные, а в нашем здании полом служила доливка, такая же мазанная кизяком, как и в наших хатах. Стены этого здания к началу занятий слепили белизной. В классе и в коридоре стены тоже были тщательно побелены, но побелка одежду почти не пачкала. Мы даже руками пробовали по стенкам тереть, и руки оставались чистыми. Мама потом пояснила, что стены школы белят не мелом, как в наших хатах, а какой-то известью. Известь оказывается хоть и белая как мел, но одежда об неё почти не пачкается, вроде как желтая глина, которую приносят с охрового завода, и красят стенки над русской печью и лежанкой, чтобы не пачкались.

Класс большой, а вдоль его длинной стены три окна. Окна не такие как в хатах, а шире, и очень высокие, но ставней снаружи нет. Другая длинная стена отделяла класс от узкого коридора. На ней висели какие-то картинки интересные, карты, листы из толстой бумаги с написанными крупными буквами и цифрами. Каждый из этих листов и картинок вверху были закреплены между двух тоненьких реечек, а к реечкам были привязаны веревочки. За веревочки все это богатство и было развешено на длинных заводских гвоздях, вбитых вдоль всей стены. На задней стенке ничего не было. К ней вплотную прислонялись спинками задние парты. Посредине передней стенки висела большая черная доска, с полочкой внизу для тряпок и мела. В углу у окна стояли счеты, но не такие, как в конторе, а большущие, на высоких ножках. В этом же углу, вплотную к передней парте находился стол, за которым сидела наша учительница.

Парты стояли в три ряда, проходы между рядами были такие узкие, что двоим трудно разминуться. За партами сидели по два ученика. Все говорили, что теперь в школе стало просторней, потому что после войны построили второе здание.

Старое здание школы. Крайняя справа в первом ряду моя мама

А до войны, когда было только одно, кирпичное, которое называют почему-то церковным – за каждой партой сидели по три и даже по четыре ученика. Зато и учителей теперь требовалось больше. Наша учительница Наталия Ефимовна занималась сразу со всеми учениками четырёх начальных классов.

Нас всех, кто в этом году пришел в школу в первый класс, усадили за те парты, которые стояли вдоль окон. На остальных партах сидели старшие ученики. Среди них и совсем большие, которые должны были начинать учиться в войну или сразу после войны, но по разным причинам пошли в школу после. Особенно большими были цыганские парни. Цыганам теперь запретили кочевать, и их заставляли работать в колхозах. У нас в селе тоже теперь жили цыгане. Им отдали две хаты, в которых после войны никого не осталось. Так они жили по несколько семей в каждой хате. Люди говорили, что у них даже кроватей нет. Спали и взрослые и дети на доливке, на перинах. Даже зимой.

В нашем ряду, на последней парте тоже учился один цыган. Он уже третий год начинал ходить в первый класс. До зимы доходит босиком, а зимой босиком холодно, да к тому же и жили они далеко от школы. Он и бросал учебу. За зиму все забывал, чему учили, и опять начинал все сначала. Мне кажется, я бы не забыл за зиму ничего. Меня вон Лидка выучила буквам, и я их не забыл. Зато этот наш цыган был сильным и смелым. Он сидел на задней парте, а на первой парте сидела самая маленькая в нашем классе девочка Соня. Так он всегда заступался за неё. Сама Соня маленькая, а коса у неё длинная – длинная. Её и дергали на переменах за эту косу. Наши не обижали её, а старшие и за косу дергали, и толкали, и плаксой дразнили. Щипнет одна из старших девок нашу Соньку, та сразу в слезы, а другая из старших тут как тут. Ладошки приставит к ушам, язык высунет и дразнится:

– Плакса-вакса, плакса-вакса! Под столом бы дома гуляла, а ты в школу приперлась.

Наш цыган сразу же налетал на обидчиц, и задавал им трепку. Если пацаны из старших классов заступались за своих одноклассниц, он все равно не отступал и доказывал, что Соньку ни за что обидели. Даже если большие хлопцы пробовали ему дать по шее, он и тогда огрызался, царапался, кусался и пробовал заехать обидчику кулаком прямо в глаз. Поэтому даже большие, хоть и били его больно, если придётся, но говорили:

– Ну его, этого придурка, он в драке никакого порядка не придерживается. Глаза из-за него лишаться или уродом становиться нет никакого резону!

Учиться было интересно. Трудно только прописи писать – там морока ужасная. Все линеечки и крючочки строго-настрого по косым линиям, и за строчку нельзя вылезать. А ещё нажим обязательно соблюдать там, где требуется. Мне вроде бы должно легче других. Мама мне из конторы перья для ручки приносила самые хорошие и расписанные уже, чтобы бумагу в тетрадке не царапать, и чернила в чернильницу всегда правильной густоты наливала. А многие ребята в классе и даже девка Нинка Моторина прописи писали лучше меня.

Мама говорила, что я невнимательный и не стараюсь. Потому что пока она рядом сидит и подсказывает, куда линию вести, и когда нажим делать сильней, у меня неплохо получается, а в школе одни каракули выходят. Я же думал, что это все от чернил. Дома я хорошими чернилами пишу, конторскими, а в школе у меня чернила большие пацаны забирают себе, и наливают из классной бутылки жидких чернил. А все знают, что в классной чернильной бутылке чернила не настоящие, а сделаны из стержней химического карандаша, растолчённых в воде. Они и жидкие очень, и кляксы от них с перьев срываются постоянно. Но мама ж просто так не всегда верит!

Я говорю ей:

– Всё от того, что Вы, мама, мне чернильницу красивую подарили к школе. У всех простые, стеклянные. Из них чернила не выльешь. А мою раскручивают и выливают.

– При чем тут чернильница? Я тебе говорю, внимательно нужно писать, стараться и не спешить. Сосредотачиваться на каждой букве, на каждой черточке.

– И тяжелее она, – вспомнил я ещё один довод, призванный избавить меня от каменной чернильницы, из-за которой приходится выслушивать столько упреков, – я когда в школу иду, так у меня аж шнурок в руку врезается.

– Сынок, а мне кажется, ты пробуешь поменять наш разговор. Я тебе про старания и про прописи отвратительные в тетрадке, а ты мне про чернильницу и про шнурок от сумочки чернильной. При чем тут это?

– Ну как Вы не понимаете? Я ж говорил уже, что в классной бутылке чернила с кляксами, а у меня пацаны хорошие забирают и классных наливают. Ещё и наливают не по мерке, а так, что все перо тонет. Поэтому и прописи плохие!