Евгений Орлов - Период второй. Семилетка

– Ты не прячься за слова вождя. Сам раскинь своими мозгами куриными. Или здесь, у вас сразу, уже при поступлении на службу думать запрещают? Посмотри, грянула беда, и поднялся народ, как во времена Минина и Пожарского. Но вас это не удовлетворяет. Вам надо все втиснуть в рамки своего понимания примитивного – вот и ломаете судьбы людские. Поинтересуйся, сколько с завода ушли добровольцами защищать тебя, мерзавца. Пошли на фронт люди образованные, культурные, не только пролетарии, не бывшие батраки, а в основном настоящие интеллигенты. У любого голова способна такие задачи решать, с какими и сотня балбесов, вроде тебя, не справится. Но и здесь вы свои затеи дьявольские воплощаете. Лучшие люди, которые всё привыкли делать по совести, они и воевать будут по настоящему и погибнут первыми, а такие вот насильники выживут в тылу и расплодятся. По мне бы, так лучше бы они самолетов больше и лучших делали, а вот тебя, жеребца, отправить на фронт бы следовало. Так нет, тебе храбрости не хватает в открытом бою с врагами сразиться. С женщиной связанной ты мастер расправляться. На это у тебя храбрости хватает. Мужей наших под расстрел подводить тоже никакого ума не требуется.

Фрол даже зажмурился, пытаясь не видеть её решительного лица, и подумал: " Черт дернул меня выдумать про расстрел Ивана. Думал присмиреет, а она разъярилась, как собака цепная кидается. Того и гляди глаза выцарапает или в глотку вцепится».

Насупившись, хмуро заявил:

– На меня можешь что угодно переть. Но Партию нашу, органы, призванные с оружием защищать политику Партии и Правительства, ты не тронь. Я могу самолично перегрызть тебе горло твое хлипкое за такие речи. Какое такое у тебя право есть наводить критику на Сталинский блок коммунистов и беспартийных? Ты всю жизнь паразитируешь на шее у рабочего класса, как вша тифозная. И тут же вредные слухи распространяешь про власть трудящихся и крестьян. Учти, никакая твоя пропаганда не поколеблет нашу революционную бдительность и не выбьет из-под Сталинского знамени.

– Я хочу сказать, что…

– Заткнись, дура. Ты уже столько сказала, что на пятерых много будет.

– Я не о себе, о тебе скотине говорю, что…

– Кому сказал, заткнись, – он выбежал из-за стола, подскочил к арестованной и угрожающе занес кулак над её головой. Софья Ильинична замолчала. Чувство страха вновь постепенно стало окутывать её сознание.

Фрол молча вышагивал по кабинету. Допрос повернулся в совершенно непотребное русло. Надо брать вожжи в свои руки. Не получу сегодня признаний, так напугать как следует надо. А к следующему допросу готовенькая будет. Совсем голову задурила своими бреднями – аж виски ломит. Не соображу даже, что дальше делать. Вдруг его осенило. Выгляну в коридор, громко позвал:

– Конвой в шестой кабинет!

Через пару минут в кабинет зашел запыхавшийся красноармеец.

– Присмотри за ней, – приказал следователь и вышел.

Минут через пятнадцать он появился с грузным, лысеющим мужчиной в военной форме с малиновыми петлицами. Фрол принес с собой стул, предупредительно поставил его рядом со своим и пригласил пришедшего:

– Присаживайтесь, Иван Сергеевич. А ты можешь идти, – кивнул красноармейцу.

Пришедший тяжело сел и предложил Фролу:

– Садись сам, в ногах правды нет.

Следователь осторожно присел на стул и кивнул головой на сидящую напротив испуганную женщину:

– Вот, полюбуйтесь. Прямо в нашем здании проводит со мной пропаганду вражескую, высказывает всяческие буржуазные тенденции, распространяет слухи, порочащие наши органы.

– Да, ты прав, милок. Полюбоваться здесь и вправду есть чем. Что же ты прячешь от начальства такую красоту?

– Иван Сергеевич, в этой башке смазливой сколько мыслей вредных собралось, что на красоту её и глядеть тошно.

– Ну, это ты брось. Вредные мысли каленым железом выжигать надобно. А красотой любоваться трудовому человеку не возбраняется. Даже полезно красотой отдых душе и телу устраивать.

– Говорил ей. Себе хуже делает. А у неё как вожжа под хвост попала – понеслась вскачь по буеракам – не остановишь.

– Давай мы так решим. Это дело я у тебя забираю. Сам с ней разберусь. Тебе, красавица, пока отдохнуть можно до завтра. Сегодня я занят, а завтра – милости прошу на дорос. Вызывай конвой, – приказал он Фролу.

В камере Софья Ильинична дала волю слезам. Поплакав, вновь обрела способность четко мыслить и трезво рассуждать. Значит, Ваню на днях расстреляют. Меня тоже теперь убьют обязательно. Только поиздеваются сначала. Следователь специально привел того, который на женщин падкий. Ничего только у них не выйдет. Не доставлю я вам больше такого удовольствия, козлы противные. Обидно, Люсю повидать ещё разочек не смогла. Даст Бог, наладится у неё все. Девочка она смышленая, многое втолковать ей все же успела, хоть и спешила тогда. Матерь божья, заступница наша, пошли ей удачу и счастья большого. Пусть живет и радуется и за меня грешную, и за Ванечку несчастного. Молила у Бога жизни здоровой и счастливой для дочери. Каялась за те обиды и неприятности, которые вольно или невольно доставляла родителям и родственникам. Слала проклятия своему насильнику и всему роду его.

Думала: «Мне медлить нельзя. Они ночами здесь допрашивают. Сказал завтра, а вдруг сегодня опять поведут. Надо торопиться». Приняв решение, она споро взялась за дело. Мысли ясные, каждый шаг четкий. Сначала выдернула нитки и отвернула рубец на подоле платья. Затем зубами надрывала материю и раздирала на длинные ленты. Сложила ленты в полосы и свила прочную веревку. Затем хорошо смочила веревку, над парашей, собственной мочой и очень старательно намылила.

Во время всей этой работы она тихонечко плакала и молилась всем святым, которых знала. Молила себе прощения за то, что решилась взять такой грех на душу. Поясняла Всевышнему, что не по своей воле это сделает, а по принуждению палачей своих. Просила Господа помиловать Ивана, даровать ему жизнь и свободу, вызволить из тюрьмы незаслуженной.

Веревку привязала к верху оконной решетки. Петля была высоковато и в стороне от нар. Забралась на верхние нары. Спокойно надела петлю на шею. Проверила, хорошо ли скользит намыленная веревка. Посмотрела в окно. Небо начинало светлеть от утренней зари. Слезы туманили взор. Хотела перед смертью мысленно попрощаться со своими близкими. Тяжело и протяжно вздохнув, начала осторожно спускаться на нижние нары, чтобы, простившись, оттуда сделать последний шаг во имя спасения своего достоинства.

Спускаться было неудобно – веревка ограничивала свободу, приходилось держаться за край верхних нар вытянутыми на всю длину руками и сильно наклонять туловище в сторону окна. В этот момент ноги сорвались с опоры, и она попыталась подтянуться на руках. Веревка сдавила шею. Софья Ильинична удивленно ойкнула, разжала руки, и петля с хрустом сдавила горло. Она так и застыла с удивленно повернутой влево головой и широко раскрытыми глазами.