Алексей Ярковой - Идеальный мир

– Ага. Благородную. Ага. На благо, – усмехнулась старая купюра. – Знаю я цену этому благородству и благам.

– Почему вы так думаете? – удивилась молодая купюра.

– Жизни ты не знаешь! – огрызнулась тысяча.

– Ну, это понятно! – ответила двухсотрублевка. – Но почему вы так пессимистично смотрите на жизнь?

– Почему? – криво и зло сказала тысяча. – Я сейчас расскажу тебе почему. Слушай. У тебя времени мало, но я постараюсь просветить тебя успеть до того, как ты отправишься в путь-дорожку дальнюю. Это твой первый опыт?

– Да. Я же говорю… Я только вчера из банкомата. До того меня туда загрузили инкассаторы. А они привезли меня с другими двухсотками с фабрики, – пояснила двухсотрублевка.

– Понятно. Понято. Слушай, короче, – начала тысяча. – Родилась я, как и все мы, впрочем, рождаемся, на фабрике Гознака. Напечатали нас, разрезали, разложили, связали и в пеленочку-пленку упаковали. Первый раз меня в конвертах выдавал известный вор Мордвинов. Но тогда никто, конечно, этого не знал. И я тоже не знала. Потом уже, когда лежала в конверте, в сумочке бухгалтера, я поняла, кто такой этот Валерий Тихонович. Тишайший был человек… Так вот. Значит, переложили меня в банке из хранилища в челночную клетчатую сумку, и поехала я с кассиром на нефтезавод. Истории все короткие. Много у тебя времени я не займу, а рассказать надо тебе, дружок, чтобы ты понимала, что чем больше у нас нулей, тем контрастнее, так скажем мягко, жизнь доведется увидеть. Не знаю, как там живут шиллинги и доллары, а мы вот как… Выдали меня зарплатой одной бухгалтерше. А та, значит, ремонт в квартире делала, и по проекту дверь ее сортира на кухню выходила. Ну что здесь такого, казалось бы? Где жрем, там и срем, да? А вот нет. Нельзя у нас так. Аппетит испортить, наверное, можно. Перепланировку квартиры делать надо. Пошла бухгалтерша к главному архитектору района. Согласовывать проект и утвердить перепланировку. А тот и говорит, что, мол, нельзя. А та взяткой меня сует тому в руки. Фамилия того архитектора Барабанов. Смешно, да?

Маленькая зеленая купюра внимательно слушала и благоговейно молчала, внимая рассказу опытной соплеменницы.

– Дает меня ему. Взятка типа, – говорила старая купюра, незаметно для себя переходя на жаргонные словечки. – А тот Барабанов испугался да как заорет: «Вы что! Вы не на базаре!»

– А хозяйка твоя что? – спросила двухсотрублевка.

– Удивилась, – ответила тысяча. – Говорит: «А что такое? Мало?» А Барабанов побелел и кричит: «Вон!» А хозяйка и ушла. В приемной ей секретарша сказала, что так взятки сейчас уже не дают, что у Барабанова есть своя проектная фирма и только через нее сделанные проекты подписывает Барабанов. Вот какие дела! Но все-таки взяткой я стала. Хозяйку остановили на дороге милиционерские, и она за тонировку меня отдала.

– Да? – удивилась двухсотрублевка. – А что это?

– А это когда окна в машине от солнца заклеивают, чтобы жарко не было в машине.

– А что, нельзя, чтобы солнце закрывали?

– Не знаю. Милиционерские говорят, что это нарушение закона. А какого закона? Зачем? Не знаю. Говорят, чтобы террористы не могли укрыться или чтобы оружие не могли перевозить скрытно, – ответил тысяча.

– Странно, – ответила новая купюра. – Я думала, что террористов должны не высматривать по окнам, а ловить специальные службы со специальными подготовительными мероприятиями. И оружие не возят в салонах машин, как макулатуру.

– Да? – удивилась тысяча. – А говоришь, ничего не знаешь.

– Ну это так, – смутилась двухсотрублевка. – Подслушала случайно разговор инкассаторов.

– Ну, в общем, довелось мне взяткой побывать все-таки, – гордо сказала тысяча. – В этой стране жить и не быть взяткой – это просто невозможно. Каждая порядочная купюра хоть раз в жизни обязана побывать взяткой. Запомни, дорогуша.

– А что было потом? – спросила двухсотрублевка.

– Потом? – задумалась старая тысяча. – Потом меня отдали за услуги проститутки.

– Даже так было? – сочувственно спросила новенькая.

– Да, – старая купюра вздохнула и, почесав бок, продолжила: – Когда клиент после того, как все дела сделал, спросил у девки в порядке любопытства, зачем она продает себя, то та сказала, что нет денег на детское питание, нужно ребенка кормить, а работы нет, вот и перебивается этим занятием.

– Каждый из нас в конце концов продает себя подороже, – согласилась двухсотрублевка.

– Ну, знаешь. Нельзя же самое святое… – проворчала тысяча. – Я все понимаю, но не так же.

– Кто бы говорил! – вспылила молодая купюра.

– В принципе, да, – вздохнула тысяча. – Каждый зарабатывает как может и чем может… Но ладно. Чего я буду тебе свою биографию пересказывать! Уснешь, – тысяча посмотрела внимательно всеми своим нулями на молодую зеленую купюру, но двухсотрублевка так не считала, и к тому же она от рождения была вежливой.

– Ваш рассказ как кино! Что вы! – ответила она. – Вы лучше расскажите, как попали сюда, в папку следователя.

– Ах, это, – вздохнула тысяча и поймала себя на мысли, что часто вздыхает по любому поводу.

«Старею», – подумала она, но не сказала вслух.

– Это было интересно, – сказала она. – Видишь вот это пятно на моем крае справа внизу?

Двухсотрублевка попыталась изогнуться, чтобы взглянуть на тысячу.

– Да. А что это?

– Это? Это кровь.

– Боже! Какой ужас! Настоящая кровь?

– Да. Кровь убитого человека.

– Кошмар! Что вы говорите! – двухсотрублевка съежилась, и ее уголки похолодели.

– Да, милочка, – спокойно и с достоинством продолжила тысяча. – Поэтому я здесь. Я свидетель!

Воцарилась короткая пауза, которую старая купюра старалась выдержать нарочно, чтобы подчеркнуть значимость события и трагизм ее судьбы, а молодая купюра уже боялась почему-то спросить.

– Это был ужасно, – прервала наконец паузу тысяча. – В прошлом году… Ты не боишься?

– Не, – сказала двухсотрублевка. – Интересно.

– Жуткая история. Перед сном лучше не рассказывать, – продолжала мрачно старая купюра. – Но слушай тогда. Начну с короткой предыстории, как я вообще попала туда.

Снаружи вдруг чья-то сильная рука подхватила папку с делом. Банкноты притаились и почувствовали, как их резким движением подхватили и с тошнотворной скоростью закинули на верхнюю полку шкафа.

– Что это? – спросила через минуту младшая купюра.

– На полку дальнюю положили. Допрос сейчас услышим, – ответила тысяча, уже умудренная опытом.

– Ух ты! – воскликнула двухсотрублевка. – Интересно.

– Ничего интересного, – сказала старая купюра. – Раньше было интереснее. Мне как-то рассказывал старый червонец, когда я жила в кошельке коллекционера, что в старые времена он жил у одного комиссара в кармане, и тот на допросах любил бить заключенных. Вот интересно было. А сейчас не то. Неинтересно. Раньше могли зубы выбить на спор одним ударом. А сейчас что? Ну, максимум ласточку загнут, палкой настучат по пяткам. Неинтересно.