Светлана Никонова - Вариации на тему бессмертия

– Ну хорошо, – согласился художник. – Но разве не надо радоваться, что они приводят тебя именно туда, куда нужно, и там находится именно то, чего ты ожидаешь? Если это чудо – то, по крайней мере, очень удачное. Что тебя печалит?

– Меня это беспокоит, Петри, меня это очень беспокоит, – сказал К., посмотрев вдоль реки.

Ветер разбрасывал по его лбу темные пряди волос.

– Петри, – тревожно добавил он вдруг. – Тебе не кажется, что у этого моста было раньше три, а не четыре пролета?

Художник посмотрел в сторону приземистого строения, по которому отчаянно громыхал перекатывающийся через приподнятый горб трамвай.

– Нет, что ты, их всегда было четыре. С чего ты взял?

– Ты ведь рисовал его?

– Рисовал, даже фотографировал, покажу, там их четыре. Сбоку дополнительный, несимметричная конструкция, ты просто не замечал.

Дни текли медленно, К. уже, должно быть, неделю не выходил из дому, он даже не одевался к выходу, сидел в своей комнате в длинном халате, читал и пил вино. Вечером он выглядывал в окно: Анни, закрывая лавку, махала ему рукой. Она полагала, что он болен, и даже зашла поинтересоваться и спросить, не нужны ли лекарства. Старая служанка, оставшаяся еще от прежних хозяев, но явно считавшая себя не столько его прислугой, сколько попечительницей, приветливо зазвала девушку на чай и заставила его к ним выйти. Он был смущен, но пришлось подчиниться. Две женщины над ним посмеивались. Анни принесла новые книги.

– А вы когда что-нибудь напишете? – спросила она весело и побежала вприпрыжку вниз по лестнице.

Теперь он снова сидел в том же кресле и смотрел на страницу, которую уже долго не мог перевернуть. Мысли разбегались и улетали куда-то. Старушка шуршала в прихожей. Наконец, она заглянула к нему.

– Все сидите, сударь? Вышли бы на улицу, что сидеть взаперти?

Он ответствовал печальным взглядом.

– Ну хоть окно открою. Смотрите, какое солнышко! Что вам на завтрак приготовить?

Он вздохнул напряженно, старушка махнула рукой и вышла.

За открытым окном удивительно ярко сияла на солнце черепичная крыша соседнего дома, а по ее скосу на ослепительно голубом фоне неба с натугой ползло вверх большое облако, семеня маленькими тающими ножками и поводя перед собою загнутыми усиками, вроде большого насекомого или какой-то раздувшейся мыши. «Пожалуй, это вошь. Интересно, бывают такие пушистые вши?» – подумал он. Отвел глаза и снова посмотрел на раскрытую книгу. Что-то болело в щеке, как будто кто-то скреб там кость. Он встал и повлекся в ванную комнату расследовать этот вопрос.

На щеке определенно ничего особенного не было. Правда, лицо показалось ему опухшим. «Это вино. Видно, все-таки вредно», – решил он. Но это было бы нелепо: он пил совсем мало. Зеркало чуть туманилось с краю. Он взял бежевый обмылок и нарисовал прямоугольник вокруг отражения своего лица. Отступил на шаг и покачал в образовавшемся пространстве головой. Потом подошел ближе, пока там не оказались только нос и глаза. Нахмурился и вышел прочь. Служанка шла по коридору.

– Скажите, у меня опухшее лицо – это правда?

Старушка всплеснула руками.

– Да нет, что вы, у вас чистенькое симпатичное личико! Но вам бы не мешало…

Он закивал и поспешил скрыться в комнате.

Однако через несколько минут в дверь позвонили. Он поднял глаза. «Принесли белье из прачечной. Или это столяр пришел чинить порог. Тогда он поднимет шум и выгонит меня отсюда. Придется идти гулять. Хорошо, что прислуга еще не ушла…»

Из коридора донеслись приглушенные голоса. Наконец, то ли хитрое, то ли удивленное лицо старушки показалось в дверях.

– Это к вам, сударь, – сказала она, протягивая ему карточку.

Он взял плотный листок, вздрогнул и вскочил.

– Что сказать? Примите?

– Да… Нет… Да… – проговорил он, судорожно оглядываясь.

Господин Г., великий старый писатель, поэт, знаменитость… Нет, невозможно!

Но в двери уже маячило светлое и опрятное лицо в обрамлении седых волос: старая служанка не стала дожидаться ответа, решив, видимо, что общество ее подопечному будет полезно. Взглянув лукаво, старушка почти подтолкнула гостя к комнате и исчезла за дверью.

К. беспомощно стоял посередине своего нарушенного убежища.

– О, простите, ради Бога… я… моя служанка…

– Нет, вы простите меня за то, что врываюсь без предупреждения, – ласково ответил яснолицый мэтр. Он смотрел на стоящего перед ним и растерянно сжимающего полы темного халата человека в явном восхищении. – Я проездом здесь, хочу успеть на вечерний поезд. Специально завернул сюда, чтоб увидеть вас…

– Я не думал, что кто-то придет ко мне… – пробормотал К. – Должен переодеться…

Гость жестом остановил его порыв.

– О нет, нет, не волнуйтесь, не нужно. Не думаю, что можно выглядеть лучше, чем вы выглядите сейчас! Я представлял вас не таким… Вы прекрасны, совершенно прекрасны.

К. смирился, оглянулся вокруг.

– Тогда… Да… Садитесь, пожалуйста… Быть может, вина?

– Не откажусь! – седой писатель опустился на диван.

К. наполнил бокалы, однако сам приютился на табурет в углу, словно страшась сесть ближе к собеседнику или желая спрятаться за занавеской. Впрочем, будь здесь его друг художник, он, должно быть, в полном согласии с именитым гостем схватился бы немедля за свою зоркоглазую железную машину для ловли мгновений, увидев, как сбросив на светлый лоб темные пряди вьющихся волос, живописно поместился он между блестящим краем раскрытого окна и серебристо-матовым бархатом портьеры, словно некий печальный дух в сретении света.

– Затихли в этом городке, я вижу, господин К… Должно быть, хотите отдохнуть? Это правильно… – писатель улыбнулся. – А ведь в столице только о вас и говорят: узнали, что вы здесь, ждут вас чествовать – только не решаются беспокоить…

К. опустил глаза.

– Называют вас лучшим писателем современности!..

К. опустил глаза еще ниже. Ему захотелось стать рисунком на портьере, мягкую поверхность которой он чувствовал за спиной.

– Вы пишете сейчас?.. – спросил господин Г., помолчав.

– Нет, не пишу… – К. покачал опущенной головой. – Не могу.

– Не можете или не хотите?

– Не знаю, – он поднял лицо и вперил взгляд прямо в глаза собеседнику. – Мне в голову приходят сюжеты и образы, какие никогда прежде не приходили, и слова для них, о которых прежде и не думал. Но только стоит наклониться над бумагой – как испытываешь что-то такое… Какую-то тошноту. Не могу себя заставить даже вести дневник. Ни слова. Беру перо – и думаю: зачем? Зачем это нужно?..

– Зачем? Но вас читают… – старичок говорил как-то отстраненно и мягко, словно из иных миров, в которых витало светлое сияние его улыбки.

– Не писать же только потому, что читают… – сказал К. тихо. – Скорее, читать должны потому, что пишут. Не знаю, зачем писать: кажется, здесь все само себя пишет.