Виктор Бейлис - Клубок Мэрилин. Рассказы, пьесы, эссе

Она остановилась, достала из висевшей на плече сумочки зеркальце.

– Погодите, я посмотрюсь… На минутку отвернитесь, пожалуйста… Так. Все. Я готова.

Бахтин повернулся. Она припудрилась, причесалась, подвела губы.

– Пойдемте?

– Пойдем.

Когда они подошли к дому, из окна смотрел на них Федор Михайлович.

Через несколько дней, когда Федор Михайлович в очередной раз прибежал с чайником в руках и замечанием насчет чрезвычайной теплотворности и необходимости недопущения утечки газа, Бахтин предложил вместе попить чайку, и старик сразу же согласился и уселся за стол на половине Максима.

– Я вот замечаю, – сказал он еще до того, как Максим наполнил чашки, – что вы все поглядываете на Людмилу Григорьевну… Да вы не смущайтесь – вы же здесь без женщины – дело житейское. Только я бы вам не советовал. Нет, вы не думайте, не потому, что она жена моего сына, а – как бы это сказать? – ну, ветрена она, что ли. Она ведь и замужем не впервые, да и здесь, в поселке, поговаривают, я знаю, о ее связях.

– Зачем вы мне это рассказываете, Федор Михайлович? Мне это знать не нужно.

– Ну, отчего же? Ничего такого здесь нет. Эти сведения вы могли бы почерпнуть откуда угодно – от любых соседей, например. Ну, и, если бы у вас был роман, я понимаю, неблагородно было бы узнавать о прошлом женщины – и не от нее самой. А так – что же?

– Простите, Федор Михайлович, мне и в моем положении не надо знать о прошлом Людмилы Григорьевны.

– Это какой-то нюанс, которого я, пардон, не улавливаю, хотя, помнится, в молодости тоже обучался манерам, да-с.

– Что ж, если угодно, примите это, как мою экстравагантность, а не этикетность.

– Экстравагантность – этикетность древнерусской литературы, хи-хи-хи, – вдруг тоненько засмеялся Федор Михайлович.

– Что, простите? – удивился Бахтин.

– Это я так, к слову вспомнил. Термин академика Лихачева, кажется, да?

Максим промолчал. Странный разговор, дикая концовка. – Но не удержался и про себя произнес нечто еще более странное: «Теплотворность литературы – этикетность утечки». И добавил: «Термин Бахтина. Из книги «Занимательное литературоведение».

– Ладно, – сказал Федор Михайлович, – оставим это. А как вы находите Леву?

– Хороший, умный мальчик.

– Давайте только без лицемерия, ладно?

– Я нисколько не лицемерю. Сказал, что думаю.

– Да? А я думаю – скверный мальчишка. Не повезло мне с потомством – ни с сыном, ни с внуком. Серые они какие-то, тусклые – и нехорошие, бесчувственные. Особенно Лев Николаевич. Временами мне чудится, что он просто ненавидит меня.

– Вы ошибаетесь, – сухо ответил Максим, – в обоих случаях, то есть и с сыном, и с внуком. Что же касается Левы, то, повторяю, мне он кажется смышленным, даже талантливым ребенком, он еще проявится, помяните мое слово. В отношениях с вами он действительно непрост, но таков уж стиль вашего семейства, не так ли? Ну, а кроме того, во все времена дети возраста Левы порой доходят до ненависти к старшим – ничего противоестественного здесь нет. Это лишь оборотная сторона их близости с родными.

– Вы полагаете? – задумчиво произнес старик. – А я все же считаю, что он засранец, – весело заключил он.

И Максим понял, что неприятное для него чаепитие можно считать законченным. Когда Федор Михайлович вышел, Бахтин, посмотрев по сторонам, набрал полную ложку джема и положил на язык; во рту было страшно горько, как в детстве после порошка, который и следовало закусывать вареньем и запивать чаем.

Августовский день был изнуряюще жарким, пала душная ночь. Максим был весь в испарине, но его колотила дрожь. Он трясся и залез под одеяло. Под одеялом становилось невыносимо – он откидывал его и начинал дрожать. Тогда он опять накрывался и опять изнемогал. Сон не шел. В голове Максима кто-то установил проигрыватель и непрерывно прокручивал на нем песни советских композиторов:

«И совсем твоею стану, только без тебя» – «Такой зеленой нет» – «Не эта ледяная синева… зеленая, зеленая трава» – «И все твои заботы, как айсберг в океане» … Холодно, холодно, жарко, пить, но это же кипяток, ледяной кипяток, кипит, это кипит жидкий кислород, как айсберг в океане, только без тебя, ты – тень теней, тебя не назову… твое лицо, холодное и злое, нет, нет, ты – зеленая… зеленая трава. Я ударю, сейчас ударю… будет больно, очень больно, но ты прости, так надо, так будет лучше. А-а-а! Мне тоже больно! Потерпим! И ты… ты тоже прости… Без меня… Нет, не я, не я! И не ты! Я один! Я хочу один! Вырвусь, я вырвусь! …Вот он, гром… это гром… наконец гроза! и из грома голос… тихий, не разобрать… Опять! Прислушаться. Что это?

– Максим Менандрович!

– А? да! Кто, кто это?

– Максим Менандрович, это я, Федор Михайлович, взгляните сюда, – старик стучал в окно и, поймав уже осмысленный взгляд Бахтина, объяснил:

– Вы, должно быть, заболели, метались всю ночь, я слышал за стеной. Вы уж извините, но нам с Левушкой нельзя заражаться – мы к вам не войдем, но Левушка сейчас поставит на ваше крыльцо горячее молоко и бутерброд, вы возьмите, поешьте.

– Спасибо, не беспокойтесь, я справлюсь.

– У вас есть лекарства?

– Да, да, спасибо.

Максим опять уснул, так и не поднявшись с постели и не взяв молока. Он сам слышал, что вскрикивает во сне, и понимал, что бредит. Говорил очень быстро, иногда глотая слова, а иногда произнося их чрезвычайно отчетливо. Поднимал правую руку и с силой опускал ее на постель. Он чего-то хотел, страстно желал и стремился к этому. И понял, и сформулировал; Раздельность! Раздельность и неслиянность! Вот! Вот свобода! Рраз! И еще! и еще! Рраз! А-а-а! И дробь, барабанная дробь. А?

– Дед просил узнать, не вызвать ли скорую?

– А? Нет, спасибо. Я сам. Спасибо. Уже лучше. Спасибо, спасибо.

– Завтра мама приедет – она поможет, наверно.

– Завтра? Разве завтра суббота?

– Да.

– Ты не путаешь? Завтра четверг!

– Нет, суббота. Вы уже три дня болеете.

– Три дня?

– Ну, да.

Максим встал. Его шатало. Голова кружилась. Но он знал, что болезнь уходит. Видимо, все три дня держалась высокая температура. Теперь она спала. Была слабость. Он попросил у Левушки крепкого чаю и вышел за ним на крыльцо. В холодильнике был кусочек сыру, нашелся и сухарик к чаю. Максим все это съел, немного полежал, потом вновь встал и заказал себе к завтрему выздороветь окончательно.

Когда в субботу к нему постучалась в дверь обеспокоенная рассказом Федора Михайловича Людмила Григорьевна, Бахтин был уже одет и чисто выбрит. Постель была убрана. Сильно похудевший Максим улыбался. В руках он держал сумку: надо было запастись провизией.

– Да что это вы придумали? – запротестовала Людмила Григорьевна. – Никуда я вас не пущу, вам еще лежать надо, а уж два-то дня я вас как-нибудь прокормлю. – Она ушла хлопотать на кухню, а к окошку подошел Федор Михайлович. Справившись о здоровье, он заявил, что у него есть вопросы. Бахтин предложил старику зайти, полагая, что стадия заразности уже миновала, но дед отклонил приглашение, сказав, что еще два дня поостережется. Вопросы задавал, стоя под окном.