Эмма Устинович - По дорогам жизни и смерти

Случай свёл меня с Митькой Лэпшей ещё раз. Как-то заполночь я возвращалась с поэтического вечера. Светила луна. Я шла из одного конца города в другой, через все четыре моста над Ипутью и любовалась искрящейся рекой, чарующими островками, поросшими кустарником и деревьями. Невольно всплывало моё прошлое, потому что это была дорога моего детства и ранней юности. Каждый отрезок пути рождал во мне воспоминания. Вот здесь на этой насыпной дороге у среднего моста, когда мы с моей подругой Тамарой возвращались из клуба домой, в такую же ночь, молодой инвалид войны без ноги решил покончить с жизнью. Он швырнул на деревянный тротуар костыли и покатился с крутого склона вниз, как колобок, через секунду оказавшись в воде. Я бросилась со склона за ним и закричала: «Держись за сваи, я найду большую ветку». Вода не приняла его. Он поплыл на середину, чтобы утонуть. А я опять закричала: Что ты делаешь, куда ты плывёшь? Вернись. Зачем?» Что-то в моём голосе подействовало на него, и он поплыл назад, цепляясь за сваи. Увидев идущего по тротуару мужчину, я, как собака, на четвереньках, бросилась вверх, умоляя вытащить инвалида; и снова сбежала вниз, обращаясь к несчастному: «Зачем? Ну, зачем?» Похоже, он начал внимать моим словам, потому что уцепился уже руками за сваю. Втроём мы вытащили его наверх, сняли с него мокрую шинель и посадили на тротуар. Парень-спасатель пообещал доставить беднягу домой.

Это грустное воспоминание не разрушило моего лирического настроения, но навело на размышление: «Зачем люди так нещадно калечат свою жизнь?» И всё же я любовалась склонами дороги, с высокими ольховыми деревьями, которые, как мне казалось, помнят мой юный звонкий голос. Я уже подходила к своей улице в районе леска. Здесь лес рос давно, до моего рождения. Теперь осталась низина, с квакающими лягушками, и название. Сразу повеяло холодом и сыростью. Прямо у меня на пути лежало чьё-то тело. Я наклонилась: человек спал, он спокойно и ровно дышал; вгляделась: так это же Митька Лэпша! Головой он лежал в сторону нашей улицы; видно, пьяный свалился. Свет луны столбом падал на его фигуру. Лицо от лунного света казалось мраморным. Растрёпанные светлые волосы обрамляли красивый чистый лоб. Я впервые заметила, что черты лица его правильны, нос прямой и красивый; и лицо, и всё его тело являло полную гармонию: прекрасный юноша, спящий принц. Одна рука была отброшена в сторону, как крыло, готовое взлететь. Его беспокойная душа сейчас пребывала в каком-то творческом паренье. Я стояла и долго смотрела. Какая женщина не залюбуется мужской красотой! Глядя, я подумала: «Надо бы разбудить: сыро, холодно». Но вспомнив тирады его сквернословия, удержалась: «Лето, не в первый раз. Спи, красавец, потомок древних радимичей, славянин, русич. Дай Бог, тебе проспаться и проснуться…»

Невеста! Я ещё в юности поняла, что это старомодное слово – многогранное понятие о силе и нравственной готовности, способной принести на алтарь любви и семейного очага свою верность и чистоту. Не всякая юная особа может стать настоящей невестой.

В 1949 году я жила в маленьком городке, на берегу реки Ипути и работала старшей пионервожатой в школе. Я целый день носилась по классам, но часто забегала в приёмную директора, потому что там секретарём работала моя подруга Таня. Мне только пошёл семнадцатый год, а Тане исполнилось уже восемнадцать лет. В отличие от остальных моих подруг, Таня была уже два года невестой. Жених служил в Германии. И это обстоятельство поднимало её в наших глазах, мы её уважали и очень любили. Да и как не любить! Человек она – редкий: весёлая, доброжелательная и очень красивая; стройная, с тонкой талией и высокой грудью, длинноногая. В нашем поколении, детство которого пришлось на войну, когда как раз растут ноги, трудно встретить девушку с такими красивыми ногами. Её нежное лицо, с хорошим румянцем, обрамляли короткие, всегда удивительно чистые и мягкие белокурые волосы, чуточку завитые на концах. Она не подкрашивала их, они по природе имели такой цвет, а брови и длинные ресницы, напротив, были тёмными, тоже от природы. Она не нуждалась в косметике. Крепкий ротик, с чётко обрамлёнными линиями, но пухленький, мне всегда напоминал не распустившийся бутон красной розы. Но самое главное – прекрасные глаза: большие, иногда тёмно-голубые, иногда серые, с какими-то весёлыми искорками.

В ней чувствовалась порода. Она не походила ни внешностью, ни характером на моих землячек и сверстниц, угрюмых и несколько грубоватых, в натуре которых формировались эти черты от бесконечных нашествий и разорений с Запада. Жизнерадостность и доброта исходили от всей её чистенькой и опрятной фигуры. Никто не учил её шить, но она сама себе кроила и шила изящныя платья, отделывая их то бусинками, то складочками, то строчкой, с таким чувством вкуса и меры, что этому могла бы позавидовать любая первоклассная портниха.

Таня преданно, больше двух лет, ждала своего жениха Виктора. В войну он потерял родителей и дядя-генерал, приехавший узнать о судьбе родных после пожарищ и боёв, забрал мальчика с собой. Виктор стал сыном полка, воевал, имел даже солдатские награды и какое-то звание. После войны он остался с дядей, служил при штабе. Таниной маме он приходился каким-то дальним родственником. Приехав на побывку, он увидел красивую девочку; и с первого взгляда, как говорят, «прикипел сердцем»; проводил её домой, и они подружились. Перед отъездом Виктор сделал ей предложение и попросил Таню ждать его возвращения, чтобы потом в её совершеннолетие, пожениться. Тане он очень понравился, и она обещала его ждать.

В течение двух лет он аккуратно посылал ей письма и посылки, с отрезами на платья, недорогими украшениями и европейскими сладостями. Два раза приезжал на побывку, и эти встречи ещё больше укрепили их чувства.

Таня с мамой жила в маленькой избушке. Даже по тем временам, среди только что отстроенных хат по принципу: «скорей бы крышу над головой», это строение с двумя крошечными окошками, одно выходило на улицу, другое – во двор, казалось очень убогим жилищем, даже без изгороди, как у других. Пройти через дверь можно, только наклонив голову. Но внутри это помещеньице потрясало сверкающей чистотой. В комнате помещалась печь и рядом-полутораспальная железная кровать, с чистейшим покрывалом и горкой подушек с белоснежными наволочками. Размереженные и накрахмаленные зановесочки на окошках сверкали хрустящей белизной. Столик у окна, на котором стояла швейная машинка, кухонный столик напротив печки с ведром воды, накрытым деревянным кругом, пол – всё выскоблено и вымыто до желтизны. И только старинный, окованный железом сундук, контрастировал в цвете с тщательно выбеленными стенами и потолком.