Вера Эвери - Сто рассказов о детстве и юности. Роман-взросление

Я следом за ним ворвалась, малиновую шубу увидела. Хочу слово сказать, и не могу – язык присох. В комнате разные пальто навалены, тут же открытые коробки с акварелью валяются, клочки грязной ваты и оторванная борода на стуле висит…

– Ух, жарко как! – говорит дед Мороз голосом Анныванны и стягивает шапку. А под ней пучок жиденький и шея вся красная. Я ахаю – она оборачивается:

– Ой, – говорит, – подарок-то я тебе не отдала, забыла…

Я пячусь, и без единого звука вываливаюсь за дверь.

Назад в зал, где у блестящей ёлки всё еще широко разливается и бурлит баян, идти неохота. Зачем, если всё – всё кругом обман?! Значит, не будет никакого чуда, убито думаю я, стоя за дверьми, некому его совершить. И бабушка все равно будет болеть, сколько ни пой песни… От этой мысли внутри делается пусто и холодно, как в коридоре. И хочется реветь. Но это так глупо – (поверила – дура, дура!), что я не решаюсь.

После праздника Клавсергевна и Аннаванна (уже в обычном платье и со следами плохо смытой краски на толстых щеках), помогают нам одеваться. Все галдят, рассказывают ей про деда Мороза, она хохочет. Улучив минутку, сует мне положенный кулек с конфетами и свойски подмигивает, чтоб, значит, я и дальше помогала ей всех обманывать. Мне противно, хотя она же не со зла. Хочется уйти поскорей, и в дверях уже толпятся родители.

На другой день, как стемнело, идем проведывать бабушку. Сине-звездная ночь лежит на макушках высоких сугробов и белых крышах, овеянных печным дымком. Снег сахарно похрупывает под валенками, будто я леденцы топчу. Скованная морозом улица пуста, и дальние желтые фонари на ней кажутся такими одинокими.

До бабушкиного дома уже близко. Вижу его высокую горбатую крышу и нашу калитку – как она открывается и оттуда выходит кто-то большой в распахнутой дохе и без шапки. В руках у него что-то тяжелое – может, мешок? Слышно, брякает засов.

– Смотрите! – кричу я родителям, но они отстали и ничего не замечают.

Доха скрывается за старыми липами, растущими у дома. Что-то громко фыркает на дороге – это кони, думаю я, и бегу туда – в горку со всех ног, спотыкаюсь, вязну в снегу. Не успела. Только облачко белого пара тает над опустевшей дорогой.

У бабушки всюду зажжен свет и очень пахнет лекарством. Сама она шурует кочергой в печке, и рада нам. Говорит: «Спину отпустило, слава тебе господи» и крестится.

– А кто тут сейчас был? – задыхаясь от бега и волнения, выкрикиваю я. – В дохе и с мешком, а?

– Врач это, врач… Вот шальная! – смеются в спину родители.

Врач? Да они-то его не видели! Чую, опять мне врут!

– Ба, – подойдя к ней, шепчу я, – ты скажи, это ведь дед Мороз приходил, да? Это он тебя вылечил?

Бабушка загадочно улыбается и кивает согласно.

Лето в наших краях мягкое и пушистое, как кошкин хвост. Плывут над землей, повинуясь теплому ветру, беспризорные одуванчиковы дети, летит клочковатая тополиная вата, забивая нос, рот и оседая по углам жемчужными облачками. В саду гудит шмелиными басами бело-розовая вишнево-яблочная метель, осыпает окрестный ягодник. Я хожу – проверяю: это вишни облетели или клубника уже цветет? От наивно-белых цветочков до первых ягод недели три-четыре. В хороший год клубника поспевает на мое рождение. Без сияющей алой горки на парадной скатерти праздник не тот…

Но погода нынче подвела: что ни день жестокие проливни, да с градом. На огород хоть вовсе не ходи – там вместо грядок кисель с ботвой пополам. Что у нас, что у бабы Шуры. Огород-то один, но на двух хозяек: справа наша картошка, огурцы и редиска. Слева – бабшурина. Груши, сливы, крыжовник, смородина тоже поделены по-братски. У нас еще желтая малина есть, а у бабушкиной сестры зато Белый налив. Шура не жадная, всегда яблочком поделится. А мы ей – малинки.

Мягкая жирная грязь засасывает резиновые боты – ногу не вытащить. Знаю, надеяться не на что, но проверить-то надо. На пути к клубничным грядкам безотрадная картина: тощие помидорные кустики захлебнулись бурой жижей – одни колышки торчат. Сырые гороховые космы уныло свисают с плетня. Зеленая челочка лука поникла. Одной капусте все нипочем: из мятых серо-голубых лопушков уже вылупились крепкие белые макушки. Клубника от сырости пошла ржавыми пятнами, вместо ягод под плиссированной листвой висят мелкие чумазые кукиши. В огороде банная духота, тяжелый воздух пахнет скорым дождем.

Надо бы идти, но я медлю. Зудит в моей голове под синим бантом опасная мысль: наши-то грядки в низинке, а бабшурины – на горке, в другой стороне, там посуше. Глядишь, поспело чего…

Бабшурин ягодник умыт и свеж. Здесь растения прикрыты от ненастья забором и задней стеной дома. Там и сям светят румяные бока ягод. Ух ты! Азартно раздвигаю руками мокро шуршащую листву, сердце ёкает при виде красного бока почти совсем зрелой клубничины, а рядом розовеют еще – не сегодня-завтра нальются рубиновым глянцем. Только ягоды ведь чужие. Интересно, хозяйка знает про них?

Назавтра поутру баба Шура возится на дворе, моет в чугунке прошлогодние морковки и скребет ножом их морщинистую шкуру. Толкусь рядом. Про главное сразу нельзя, сперва нужно про ерунду поговорить, про здоровье, например. Баба Шура это любит, про болезни докладывает обстоятельно, с подробностями.

– Ничего, – неуклюже утешаю я, – скоро распогодится, клубника поспеет…

– Какая к свиньям клубника! – пыхтит баба Шура. – Зелепухи одни. Дожди всё залили.

Значит, не знает, смекаю я, и бессовестная радость червячком шевелится под ребрами.

– А мне завтра семь лет будет, – увожу я разговор от опасной темы.

– Да уж помню, – улыбается Шура.

– А вы приходите к нам, бабушка пирог испечет, – вспоминаю о вежливости я. Эх, отмаять бы скорей день!

К обеду, истомившись в борьбе с искушением, пробираюсь в огород к чужим заветным грядкам, обещая себе: «только посмотрю, и всё».

«Всё» не заняло много времени. Воровато озираясь, я запихала в рот немытые ягоды и даже вкуса не ощутила, поглощенная сознанием своей низости. На негнущихся ногах побрела в дом и уснула в неурочный час на раскладушке, поставленной в прохладных сенцах.

Очнулась поздно, от глубокой тишины вокруг. Никого не было ни в кухне, ни в комнатах, бабушка не откликалась (а вдруг узнала, что я своровала чужое и бросила меня?!). Дом осуждающе молчал.

В страхе я выскочила во двор. Над головой мирно лепетал тополь. Сквозь его шелест донеслись голоса с бабшуриного огорода за домом. Обе бабушки были там. Моя – держала в руках пустую эмалированную миску. Шура ворошила ягодник и растерянно бормотала: «Да ведь были же! Нешто я стану врать… Может, птицы склевали?»

Придавленная виной, я весь вечер угрюмо сидела на лавке, не смея признаться в черном деле. Бабушка озабоченно щупала мне лоб и вздыхала. Никто ни о чем не спрашивал, только тополь лопотал укоризненно.