Вера Эвери - Сто рассказов о детстве и юности. Роман-взросление

Ночь выдалась неспокойной. Небо сердито рокотало, а потом пролилось тяжелым слепым дождем. Бабушка долго ворочалась в постели, шептала молитвы. Чуть посерело в окнах, она поднялась, надела новую кофту, повязала шелковый платок и ушла куда-то. Сон, всю ночь от меня бежавший, сделал круг и нырнул под подушку.

Позднее утро поскрипывало открытым ставнем и пускало зайчиков в мои слипающиеся глаза. Ветер был в комнате, трогал солнечные струны, шевелил край узорчатой скатерти. Посреди стола на блюдце лежала горка спелой клубники. Я выбралась из простыней и, не веря глазам, тронула ее пальцем.

– Это с базара, – тихо сказала бабушка за спиной. – Наша-то зеленая совсем. Ну что глядишь, кушай, – добавила она с лаской.

И тут я, наконец, заплакала.

Я в садик ходить не люблю. Там Аннаванна и Клавсергевна – до чего ж у взрослых имена длинные! Аннаванна ничего – не злая. Сзади у нее маленький седой пучок, как пуговка, а спереди живот, аж халат не сходится. А Клавсергевна тонкая с крутыми кудрями, сердитая очень. Будешь сердитой, когда каждый день себе уколы делать надо. У нее сахарная болезнь. И она прямо при нас берет шприц, протыкает резиновую крышечку на пузырьке, лекарство втягивает, а потом – ширк себе в руку повыше локтя, и не плачет. А пустой пузырек любимчикам отдает.

Любимчики у Клавсергевны – кто хорошо себя ведет. Я уже два раза была, и сегодня опять хочу потому, что кому пузырек, тому Клавсергевна за полдником свою порцию печенья дает – ей-то нельзя. Жалко ее. Без печенья разве жизнь?

Летом в садике все-таки получше. В группу не ходим, на веранде живем – почти на улице. Нынче Аннаванна с утра. После манной каши говорит: «Идите поиграйте» – это значит, что хочешь можно делать. Мы скорей на свой участок пошли, пока она не раздумала – старшая группа всегда возле забора гуляет.

Ну вот пришли мы, глянули в песочницу, да ка-ак заорем! Там голова валяется. От голубя. Откусанная, с мутным закатившимся глазом, а остального нету. И кровь прямо в песок натекла – ужас! Тут Аннаванна, тряся животом, прибежала с совком и веником – дохлятину поддела и за ограду из садика выбросила, а сама ругается:

– Ах, Машка, паршивка! Ах, змея!

Мы говорим:

– Аннаванна, Машка не змея, она же кошка!

– Сама знаю, – кричит, – ну, где эта гадюка хвостатая?!

Машка старая, ленивая, спит целый день под лавкой или на солнце жмурится. Неужто она голубя поймала и сожрала? А башку не стала, наелась, что ли…

– Вот она! – заглянув под скамейку, кричит Аннаванна, да как огреет кошку веником! Всю Машку изругала и с участка прогнала. А нам в песок лезть не велела.

– В прятки играйте, – говорит.

Стали мы играть. Пока водящий до десяти считал, все разбежались – кто за угол, кто под железную горку залез, кто за сарай забился. Только это все места ерундовые, там сразу найдут. А я в дальний конец участка помчалась, где растрепанные ветром золотые шары стеной – стебли раздвинула, а там вплотную к забору куст волчьей ягоды. Если подлезть под ветки, усаженные оранжевыми горошинами, нипочем не найдут.

Только угнездилась, смотрю сизое что-то на земле. Эге, да это голубь давешний! Без головы, и крыло полуоторвано, а вокруг перья выдранные. Вот где Машка его припрятала – убийца серая! Я подальше отодвинулась, противно все-таки. Сижу тихо. Вылезать глупо. Отсюда бежать далеко – застукают. Нетушки, пускай ищут или сдаются, тогда выйду. Под кустом скучно. Ягоды есть нельзя, Аннаванна говорит, они для волков. Заняться нечем, приходится так сидеть. Солнце сквозь листья пробивается, пчела где-то жужжит, душно. Я чуть не заснула.

И вдруг я ушки увидела. Кругленькие такие. Трава неслышно раздвинулась и оттуда зверь – длинный, как колбаса с лапами – шасть! И прямо к голубю. Я дышать перестала. Зверь чудной – весь коричневый, а щеки у него белые и усы, как у кота.

Вцепился в тушку и тащит к забору. Урчит, хочет между штакетинами пропихнуть, а она не лезет. Может, он голубя убил? Вон как старается. Ну-ка я ему помогу… Только шевельнулась, зверь добычу бросил, зыркнул на меня темными бусинами глаз, хвост раздул и за забор утек.

Тут водящий закричал: «Эй, сдаюсь, выходите!»

Пришлось вдоль ограды ползти, чтоб место не выдать. А там шиповник и крапива – во! Вся исцарапалась и до волдырей острекалась.

Скоро Клавсергевна пришла, и нас на веранду загнали – обедать. Я рассольник ем, а сама все про зверя думаю: зачем он голубя тащил? Мог ведь в кустах съесть. Может, он не себе, а деткам? Интересно, какие у него детки? Голодные, небось… Вот если б Машка голубя убила, вылавливая огурцы из тарелки, размышляю я, это нехорошо. Зачем ей? Ее тут кормят, что от нас останется, ей дают. А тот зверь – он сам себе промышляет. Кого поймает – ест. А я спугнула. Он из-за меня теперь помереть может. С голоду.

Нам уже второе несут – пюре с котлетой. Что же делать? Может котлету ему? Озираюсь, никто не видит? Все на Клавсергевну уставились – она укол делать собралась, рукав закатала, шприц взяла… ой! Я, улучив момент, котлету в карман кофты сунула и опять за ложку взялась. После укола Клавсергевна столы оглядела и похвалила меня, что я так быстро все съела. И как я первая, то мне пузырек от лекарства достался. Ура! Будет добавка на полдник.

После обеда тихий час. В дальней половине веранды, снаружи затянутой брезентом, стоят наши раскладушки. Раздеваться почти не надо. Моя раскладушка в глубине, если уйти потихоньку, когда все уснут, никто не заметит. Мы улеглись, а воспитатели обедать сели, ложками стучат. Аннаванна отгрызенную голубиную башку вспомнила:

– Машка-то зараза, чего устроила, ты подумай!

А Клавсергевна головой качает:

– Где ей дурепе… Хорь это. У Бакулиных, говорят, ночью двух кур порезал, – обсасывая суповую косточку, говорит она.

– Хорек?! – ахает Аннаванна. – Да где ж он взялся ирод?! Изловить его надо и… – она решительно шлепает ладонью по столу – посуда брякает. Я вздрагиваю.

– Пущай ловят, кому надо, – зевая, говорит Клавсергевна, – а у меня кур нету.

Хорек, думаю я, вспоминая зверя с круглыми ушками и смышленой мордой, ишь как смешно называется. Котлета вкусно пахнет из кармана кофты – то-то он рад будет!

После еды, оглядев наше сонное царство (я старательно жмурюсь), воспитательницы уходят. Аннаванна домой, а Клавсергевна с газетой на малышовый участок, на солнышке посидеть – она всегда туда ходит.

Выждав для верности – вдруг вернется – встаю, стараясь не скрипеть пружинами, и, захватив кофту, спешу к золотым шарам, повторяя про себя, чтоб не забыть: хорек, хорек… Пролезаю в гущу стеблей, вот и волчеягодник. Мертвая птица по-прежнему валяется там, где зверь ее бросил. Не приходил, значит.