Виктор Ершов - Я знаю, о чем ты молчал. Война – плохая игрушка, сынок

На этот раз эшелон медленно тащился по местам, где совсем недавно прошли бои, через разрушенный и только что освобожденный Воронеж. Веселого вокруг было мало…

Отец, лишь месяц назад встретивший в Сталинграде свое двадцатичетырехлетие младший лейтенант, командир взвода противотанковых ружей (ПТР), как и все младшие офицеры на фронте – командиры взводов и рот, – располагался вместе со своими бойцами, устроившись поближе к буржуйке. Отсыпался, добивал сухой паек, лениво исполнял свои командирские обязанности: осаживал чересчур расходившихся бойцов («эй, там, полегче на поворотах!»), нес караульную службу. На остановках спрыгивал на землю размять ноги, пройтись вдоль эшелона, проверить часовых, в тулупах с поднятым воротом, обняв винтовки, дремавших на открытых платформах с техникой.

В советском стрелковом полку начала 1943 года было совсем мало автомобилей, зато очень много лошадей: артиллерия, обозы – все было на конной тяге. Были верховые лошади и у многих офицеров, в том числе и у отца. При первой же возможности он навещал свою Звездочку, ехавшую этим же эшелоном в теплушке вместе с другими лошадьми. Пегая в яблоках кобыла, почуяв хозяина, всхрапывала, выдохнув облачко белого пара, и нетерпеливо переступала копытами. Отец запускал руку в карман белого, местами вымазанного в угольной пыли полушубка и, достав несколько кусочков сахара, полученного взамен положенной наркомовской нормы спирта (удивительно, но даже пройдя Сталинград, отец все еще не пил), протягивал ладонь Звездочке, уже вытянувшей шею из открытой двери теплушки. Кобыла, нервно кося большими умными глазами, тепло и влажно дыша, осторожно брала губами куски сахара. В такие мгновения изрядно уже очерствевшая душа молодого фронтовика размягчалась, в памяти оживали воспоминания…

Толстый серый заяц нахально сидел в огороде прямо посреди капустных рядов и, придерживая передними лапами, догрызал кочерыжку, от удовольствия шевеля ушами. Пятилетний Толька затаился, стоя коленями на свежеструганной лавке у открытого окна, и не дышал. Просторная крестьянская изба, срубленная отцом и дядьями – переселенцами из Вятской губернии («вятские – ребята хваткие, семеро одного не боятся»), – на пригорке над речкой в стороне от деревни была залита ласковым светом ранней осени. В доме никого не было, кроме деда и бабки. Отец – Иван Иванович, мать – Анастасия Петровна, старшие братья – все спозаранок были кто в поле, кто на дворе, кто в кузнице, кто на мельнице. Анастасия Петровна была второй женой Ивана Ивановича. Первая, подарив мужу шестерых детей, умерла родами. Иван Иванович горевал недолго и женился на молодой работнице – большому дому нужна была хозяйка. Анастасия Петровна тоже исправно рожала, выжили четыре мальчика: Михаил, Григорий, Федор и младший – Толька. Иван Иванович не баловал молодую жену лаской: за всю совместную жизнь Анастасия Петровна не слышала от мужа доброго слова. Хорошо хоть, почти не пил и руки не распускал. Было еще одно качество, отличавшее супруга: Иван Иванович, хотя и был мужиком работящим и хозяйственным, не был жаден до денег, о чем шла молва, и деревенские девчонки и мальчишки охотно шли в работники к рыжему Ивану. Вот кто был страшным скрягой, так это родной брат Ивана Ивановича – Михаил. Тот, не доверяя никому, все свои сбережения носил в широком поясе, который никогда не снимал. Как-то в конце лета Михаил возвращался из большого села Воскресенское, где по окончании крестьянской страды вовсю веселилась ярмарка, на которой, казалось, можно было купить все что угодно, хоть черта в ступе. Хорошо наторговав и крепко «обмыв» барыши, Михаил заснул по дороге назад и, упав с телеги, расшибся насмерть. Лошадь пришла домой одна, родные забеспокоились и начали поиски. Нашли его почему-то не сразу, и, так как стояла жара, когда обнаружили Михаила, по его телу уже ползали черви. Забрать пояс, набитый бумажными деньгами и золотыми червонцами, родственники то ли побрезговали, то ли убоялись греха. Так и похоронили…

«Ах ты, собачье мясо, повадился! – вполголоса проворчал неслышно подошедший сзади дед. – Погоди, сейчас мы его… – он уже пристраивал на подоконнике старенькую тульскую двустволку. – Ну, давай, Толька, да смотри, курок не дергай…»

Так отец подстрелил своего первого зайца. К шестнадцати годам он стал уже настоящим охотником. Если было нужно, мог разбить о дерево голову зайцу-подранку, не испытывая особых переживаний.

Отец вырос на хуторе в многодетной семье крестьянина-единоличника (кулака, как выяснилось в 1934 году). Хотя его детские годы пришлись уже на начало двадцатых годов двадцатого века, память отца сохранила вполне патриархальные картинки крестьянского быта. Длинный обеденный стол со стоящим на нем большим закопченным чугунным горшком с парящей и источающей вкуснейший аромат кашей. Вся семья сидит за столом и с нетерпением ждет, пока дед, не спеша облизнув деревянную ложку, запустит ее в чугунок, в самую середину, туда, где плавает в золотистой лужице кусочек топленого масла. Только после этого остальные члены семьи, опять же по старшинству, могут приступать к еде. Маленькому Тольке доводилось иногда получать ложкой по лбу, пока он не научился, наконец, соблюдать установленный порядок. Или вот еще: рано опустившиеся позднеосенние промозглые сумерки, детвора умостилась на полатях под потолком, укрывшись тряпьем. В избе темно и тепло, в печи потрескивают дрова, отблеск огня выхватывает странные тени в углах. Дети с напряженным вниманием слушают лежащего на печи дедушку – неиссякаемый источник волшебных сказок и историй из жизни.

Отец с раннего детства сидел в седле. Совсем мальцом он объезжал поля, следя, чтобы ребятишки и мужички из соседних деревень не озорничали. Уже подростком стал помогать Ивану Ивановичу в кузнице в качестве молотобойца, где окреп и налился немалой физической силой, а в душе его зародилась тяга к металлу и вообще всяческим техническим приспособлениям.

Как-то раз Толька увидел, как из леса, что за их домом, на косогоре, выезжает телега, на которой громоздится окованный сундук, доверху засыпанный спелой дикой вишней. Деревенские жители никак не могли смириться с тем, что земли, на которых испокон веку жили их предки, выкупили пришлые из северной губернии. Большое семейство чужаков расселилось тремя хуторами вдоль мелкой, но резвой речушки, которая, укрывшись в ивняке, петляла между причудливыми холмами. Переселенцы построили кузницу, водяную мельницу и скотный двор, обустроили пасеку, посадили фруктовый сад, короче говоря, обосновались крепко и надолго. Особенно хорошо жил Михаил, чей хутор называли не иначе, как усадьба. Скота у Михаила было так много, что за его хутором образовалась даже так называемая «волчья яма», куда сбрасывали шкуры разделанных коров. Все это вызывало недобрые чувства у некоторых местных жителей. Не раз и не два Тольке приходилось спасаться бегством, удирая из деревни, куда он наведывался с балалайкой, чтобы покрасоваться перед девчонками.