Виктор Ершов - Я знаю, о чем ты молчал. Война – плохая игрушка, сынок

В теплушке обсуждали последние новости: в начале 1943 года снова ввели погоны, как в царской армии. Для поколения, воспитанного на фильмах и книгах о Гражданской войне и героических боях Красной армии против «золотопогонников», это было странно и непонятно.

Было и другое, заставляющее задуматься: отмена института комиссаров. К началу войны во всех подразделениях РККА (Рабоче-крестьянской Красной армии), начиная с роты, существовали должности политических руководителей – политруков и комиссаров. Их задачей было «проводить линию партии», следить за настроениями в частях и докладывать вышестоящему партийному начальству. Будучи формально командирами, комиссары не имели серьезной военной подготовки, но по своему статусу были равны в правах с командирами подразделений и частей, что имело катастрофические последствия в начальный период войны. Зачастую комиссары игнорировали доводы строевых командиров и требовали, а иногда и принимали командование на себя, исполняя волю партии: «Только вперед!», «За Родину, за Сталина!», «Ни шагу назад!», что приводило к неоправданным потерям. К концу 1942 года это стало очевидно даже высшему военно-политическому руководству Советского Союза, что вылилось в решение упразднить институт комиссаров, который заменялся институтом заместителей командиров по политической части (который просуществовал до самого конца Советского Союза). Суть была в том, что, сохраняя за собой пропагандистско-осведомительские функции, замполиты отныне не имели право вмешиваться в деятельность строевых командиров; им запрещалось поднимать бойцов в атаку. Как говорилось в приказе, «для укрепления принципа единоначалия в армии».

Однажды на полустанке вдоль эшелона побежали посыльные, передавая приказ командира полка: всем подразделениям построиться возле вагонов для оглашения какого-то приказа. Как оказалось, на этот раз речь шла не об ужесточении наказания за халатность, паникерство или трусость; командование не информировало личный состав о чрезвычайном происшествии, произошедшем где-то у соседей. На этот раз повод был очень даже приятный. Командир полка перед строем зачитал приказ о присвоении их армии и дивизии звания гвардейских за подвиги, совершенные в боях под Сталинградом. Теперь их армия именовалась «6-я гвардейская», дивизия – «51-я гвардейская», ну а их полк назывался уже не 207-м стрелковым, а 156-м гвардейским стрелковым полком. Вручение гвардейского знамени и прочие формальности откладывались до прибытия на место назначения, а пока командир от всей души благодарил личный состав за службу. Был отдан приказ всем офицерам привести обмундирование в порядок (легко сказать!), надеть правительственные награды (а у кого они есть-то?) и собраться в штабном вагоне. Ну а солдатам и младшим командирам – выдать по двойной «наркомовской» норме.

В битком набитом штабном вагоне командир еще раз поздравил офицеров и предложил наполнить кружки. Первый тост выпили не чокаясь, помолчали, вспомнили каждый свое. Некоторых офицеров полка отец знал еще с довоенного времени, со срочной службы. Но многих уже не было… Постепенно, под воздействием алкоголя, людей отпускало, лица раскраснелись, языки развязались. Офицеры стали выспрашивать, что теперь изменится в их жизни и службе. Замполит рассказал, что денежное довольствие теперь повышается, ко всем званиям добавляется приставка «гвардии», а также полагается гвардейский нагрудный знак. Командир добавил, что полк усилят автоматчиками, артиллерией и бронебойщиками. Но и требовать с него будут вдвойне, а он – с каждого из здесь присутствующих и все три шкуры спустит, если потребуется. За то и выпили…

Так, ни шатко ни валко, подолгу простаивая на полустанках – эшелон не литерный, армия выведена в резерв, – тащились от Сталинграда до Ельца (около 800 км) почти месяц, прибыв к месту назначения в начале марта. Посреди ночи состав дернулся и затих. В теплушке, в которой ехал отец, повисла тишина, оглашаемая лишь переливами здорового мужского храпа. Свернувшись калачиком, спал у потухшей буржуйки дежурный боец. Дверь теплушки с грохотом отъехала в сторону, впустив клубы морозного пара, и веселый голос с улицы крикнул: «Эй, бронебойщики, кончай ночевать! Выходи строиться, приехали!» Никто из спящих на нарах не пошевелился, только чей-то жалобный голос попросил: «Затвори воротину, падла! Холодно же!» Отец всхрапнул во сне и натянул на ухо прожженную шинелишку. Довольно долго было тихо, затем в проеме двери показалась чья-то голова и голосом командира полка поинтересовалась: «А тебе что, Ершов, как обычно, особое приглашение нужно? Я могу выписать. Суток на десять устроит?» Судя по интонации, это было далеко не первое приглашение, которое он обещал «выписать», обходя эшелон. Отец подпрыгнул, как ужаленный, оставив клок волос, примерзших за ночь к стенке теплушки. «Взвод, подъем!» – просипел он непослушными со сна губами и зашарил вокруг себя руками, ища ремень с портупеей. Соскочив на ледяные доски пола, слегка забросанные сеном, запрыгал на одной ноге, натягивая сапог. «Подъем, была команда! – заорал отец, уже окончательно проснувшись. – Выходи строиться с оружием и вещами! Кому тяжело вставать, я могу помочь! Будете у меня по морозу с голой задницей скакать!» Бойцы, позевывая, завозились на нарах. За спиной у отца кто-то из пожилых сокрушенно проворчал: «И шо это за жизнь с нашим лейтенантом? Тильки лягешь – пиднимайсь! Тильки встанешь – пидривняйсь!» Бойцы засмеялись, без должного почтения поглядывая на молодого командира. Отец сделал вид, что не расслышал.

Построились, пересчитались – и вперед шагом марш по заснеженной дороге, подгоняемые свистом пурги, среди сугробов, под высоким звездным небом. Куда, зачем – солдату не докладывают. Отец, хотя и был офицером, но на своей должности «Ваньки-взводного» видел не намного дальше солдатского сапога. Понемногу, гарцуя на застоявшейся Звездочке вдоль колонны, выяснил – приказ идти на Курск. Причем со строжайшим соблюдением светомаскировки: только по ночам, ни курить, ни костры разводить не разрешается. К рассвету все – техника, обозы, лошади и личный состав – должны быть укрыты по лесам. Приучил-таки за два года войны немецкий Фриц русского Ивана к кое-какому порядку! Да вот только какие здесь леса? Так, лесополосы. Ночи хотя в начале марта еще и достаточно длинны, но пока найдешь подходящее место для дневки, пока угнездишься – пару законных часов сна долой. Да и то сказать, какой сон на снегу? Кто смог – тот поспал, кто не смог – спи на ходу!

Кстати, привычка ночевать под открытым небом осталась у отца на всю жизнь. Сколько себя помню, ни разу не брали мы на рыбалку палатку. И ведь нельзя сказать, чтобы мучились! Отец умел как-то все устроить – лапника подстелить или соломы, костер сладить, чтобы до утра грел, завернуться в брезент, примоститься на надувной лодке – словом, летом или осенью, в ведро или в дождь, в поле или в лесу мы спали в тепле и с комфортом. Что оставалось неизменным – это топор под головой у отца…