Игорь Макаров - Сказки моего детства и прочая ерунда по жизни (Неоконченный роман в штрихах и набросках)

Если бы это был единственный случай в её богатой практике, то можно было и не писать даже, но, увы, и ах. Самый разбой наступал осенью. Осенью трава жухнет быстрее, чем та же капуста, что весело развешивает свои уши до самого снега, пока их не прибьёт крепкий сибирский морозец. Жрать сухую чахлую траву Чернушке было просто западло, но, чтобы проникнуть в огород, надо было перелезть через забор или пройти через двери. В её годы лазить по заборам было просто не солидно, то она выбирала двери.

Особенно доставала она одних пенсионеров. Самое неприятное заключалось в том, что данная корова направлялась не домой, а сразу на огород к этим почтенным людям, у которых, по тем временам, что может и не грех признать, мы обирали черемуху или попросту воровали. Открыв ворота, фыркнув на испуганных хозяев, она направлялась прямо в огород, калитку, которой, она открывала едва ли не пинком. Бедные хозяева махали на нее руками, пытались ударить чем попадя, но она фырчала, бычилась и продолжала жрать капусту, плюя на исконных хозяев этого самого фрукта. Благо наши огороды были смежными, а их вопли слышимы на весь квартал. Так что наше героическое вмешательство в дела ее хозяев, укрощали только этого буй тура и успокоили почтенных пенсионеров.

Принятые палочные меры отвадили нашу любимцу от огородов, что, впрочем, не мешало периодически появляться на них, проникая туда неизвестно по каким тропам и ходам, безжалостно топча картошку и прочие плоды земные. Не будь она столь молочная, то уж точно ей бы отец не простил сих проделок и отправил однажды осенью её вместе с её великовозрастными детьми в Заготскот, но дети у неё всегда были упитанные и здоровые, а два ведра молока хорошей жирности в летние месяца давала не каждая корова.

Грабежи огородов совхозников были завершены только тогда, когда мы переехали на новую квартиру. Район новостроек не был столь привлекателен для коровы. Кроме гвоздей, досок и прочего строительного мусора, там ничего подходящего для неё не находилось. Правда, она могла запросто залезть на территорию леспромхоза в дыру, что не превосходила её боков по размерам, предоставив нам многочасовое удовольствие её поисков, когда она, превосходно маскируясь горами опилок, горбыля, строениями, поедала сочный пырей. Или исчезала неизвестно в каком направлении, и являлась уже под самое утро, невинно мотая головой и требуя своего законного доппайка перед дойкой, нагло взирая в мои глаза, словно не была ни в чём виновата. Хотя, кроме меня, на её поиски всегда поднимались все наличные силы, но не убивать же её?

Но как бы мы не любили и не мучились с Чернушкой, но она, как и все подобные ей животины, закончила свои дни на скотобойне. На восемнадцатый год своей жизни она никак не захотела обзаводиться теленком, и участь её была решена одним уж этим.

Вместо родной дочери она была сдана на убой.

Что ещё? После неё у нас долго не приживались коровы. Дочурка оказалась больше мясной, чем молочной, и полведра молока нас никак не устраивало. Следующая корова была хороша, но в первый же год накушалась гвоздей с пресловутых строек и была дорезана прямо во дворе при знойном осеннем солнышке. Следующая – заболела маститом. Только третья, самая неказистая и упрямая, что мы притащили на буксире мотоциклом из деревни, что за десять километров от З-й, прижилась.

Странно, но многих людей, с которыми прожил годы, я помню хуже, чем эту корову или ту же кошку Мурку. Может быть, они были не столь индивидуальны, копошась в своих проблемах вечного убогого прокормления и устройства в этом мире? Впрочем, Чернушка любила тоже хорошо откушать, но она не была столь меркантильна и глупа в своих земных поползновениях и пристрастиях.

Поскольку человек я не стадный и скорее индивидуалист до мозга костей, чем коллективист. Смесь сибирского индейца с цивилизованным европейцем, но гораздо злей и упрямее последнего, тем более, жизнеспособнее. Цивилизация портит и делает человека менее умным. Не зря же учёные считает, что нынче человек глупее, чем был в девятнадцатом веке.

Конечно, если говорить о моём индивидуализме, это не совсем так, скорее не так. Просто, при наличии двух родных сестёр и брата, я никак не мог быть замкнутым и не общественным человеком, с другой стороны, случилось так, что мои старшие брат и сестра поступили или ещё не поступили в вузы, но успели уехать из дома, когда мне было тринадцать лет. В сущности, я остался без общества достаточно рано, представленный во всём самому себе. Кроме всего прочего, в тот же год, когда сдёрнул из дома мой старший брат, мы переехали в новый дом. Стоял он на отшибе. Ближайшая водокачка находилась не менее чем в трёхстах метрах, там же обитали мои друзья, которые тоже, вскоре за моими родственниками, двинули в города на учёбу, а улица, некогда шумная и многодетная, превратилась незаметно в приют стариков и людей ближе к предпенсионному возрасту. Отсутствие многочисленного, близкого мне и говорливого общества и жизнь на отшибе, развивало больше мой индивидуализм, а не коллективизм. В дополнении к сказанному, добавлю, что мне пришлось года два возводить все надворные постройки, которые, хоть и частично, но ложились на мои не очень мощные плечи. Так что поиск всякого общения в дальних пределах от дома у меня пресеклись на корню той же самой коровой, уход за которой отнимал у меня достаточно много свободного времени, а постройки, при моей хилости и неумении, сокращали это свободное время до минимума. Пока я там занимался строительством и обустройством коровьей жизни, я стал достаточно нелюдим. Махать топором или возить пилу вместе со мной не входило в планы моей сестры, так что со временем я привык к одиночеству и предпочитаю его шумным компаниям до сего дня. Ко всему прочему, и человек общительный и коллективный, но народ меня достаёт своей глупостью. Да и взращённый с раннего детства в жестких условиях сельской жизни, проводить бесцельно и праздно своё отведённое богом на этой земле время мне тяжко и совестно.

Впрочем, исключали меня из пенсионеров, точнее из пионеров в тот счастливый период, когда наша улица ещё была полна горластых и голенастых многочисленных послевоенных бэби, к которым отношу и я себя. Правда, это была последняя поросль. Следом пошло поколение умственных инвалидов от той войны. Проше говоря, дети, что хватили лихо в детстве, но не воевали, родили своих чад. В мозгу данного поколения прочно отложилась простая, но на редкость глупая вещь: коль мы жили так плохо, то дети наши должны жить хорошо. Посему, сия заросль, так будет точнее, которое возросла на данных дремучих принципах и взглядах, в отличие детей фронтовиков, мозги которых были промыты до кристаллической решетки жизнью, и которым было просто не до этих самых детей, поскольку приходилось много работать, так что нас воспитывали все, кто угодно, кроме родителей, эти же превратилось в каких-то изнеженных недорослей. Детские травмы и переживания их предков не только передались им, но и усилились дурным воспитанием и сюсюканьем. После нашего дружного, многочисленного поколения в начале шестидесятых пришло время мрачноватых маргиналов. Нашим главным занятием был спорт и игры, а урождённые известными шестидесятниками уже глазели в телевизор и начинали пить водку, раньше, чем понимали что-нибудь в этой жизни. Это поколение, может быть и к лучшему, полегло на полях борьбы с некачественным алкоголем в славные разбойные девяностые.