Игорь Макаров - Сказки моего детства и прочая ерунда по жизни (Неоконченный роман в штрихах и набросках)

На следующий день ко мне была приставлена персональная няня, особенно во времена прогулок. Правда я ещё как следует не освоился в данном мире и довольно добросовестно копался в игрушках и глазел на рыбок, так что няни сочли, что эти выходки не более чем временный каприз. На третий день игрушки меня не интересовали, а залезть в аквариум я не решался, то, при первой возможности, я влез в потаенную дыру в заборе и растворился в безбрежных просторах Сибири. Впрочем, дома меня почти никогда не ругали, так что никакого наказания я с детства не боялся. Отец считал взрослым с пелёнок и вполне мог выслушать мои доводы, в отличие от большинства очень умных родителей. Маме же, наконец, пришлось считаться с моей упрямой натурой, тем более что я обещал помогать дома, но она вновь повела меня в садик. Няни, при одном моем виде, начали на глазах дичать и издавали вопли, достойные самых жирных гамадрилов. Так что на следующее утро я пользовался вновь неусыпным их вниманием, но умудрился удрать. После этого случая няни, при одном моем появлении, ложились штабелями поперек калитки и защищали ценности западной цивилизации от ассоциированного члена сибирских индейцев. Правда, я позднее иногда вторгался в пределы этой цивилизации, копаясь на правах равноправного члена в цивилизованном песке и возя по нему машины принадлежащие этой цивилизацией. Моя младшая сестрёнка освоилась с детским садом и даже любила туда ходить, видимо дикие гены достались ей в меньшем количестве, да и упрямством она была наделена в меньшей степени, чем я. Впрочем, пути Господни неисповедимы, и каждому – своё.

Моё второе хождение в цивилизацию началось уже через год, но и там я оставался довольно симпатичным бабуином, каким я и остаюсь до сего времени, хотя несколько покрылся этой самой цивилизацией, но она осыпается с меня при любом, даже самом незначительном движении. Второе хождение это уже другая история, так что цивилизация достаточно обила о меня свои бока и даже уважаемый наш декан Владимир Иванович Ларионов на выпускном банкете, когда мы пили с ним на брудершафт, обещал мне тяжелую жизнь. Но бабуины попросту ничем не владеют и ничего не держат возле себя, ничем не дорожат и с легкостью отпускают от себя то, что иные, более цивилизованные обезьяны, собирают порой всю жизнь, хранят, берегут, лелеют, нянькают, гордятся, хвастают друг перед другом. Бабуины не жалеют трудов и не пользуются их плодами. Они счастливы уже от того, что живут и лазят по деревьям и таскают за хвосты, хвостики и косички своих маленьких оболтусов и целуют женщин.

Они плачут, когда все смеются, и смеются или молчат, когда нужно плакать.

Он появился на нашей кухни после одной из немногочисленных поездок отца на охоту. Нечто черное с белым, с лировидным хвостом и красными бровями бодро застучало по нашей кухне куриными лапами, таки успешно удирая от всех, кто пытался каким-либо образом лишить этого чертёныша свободы, протягивая к нему свои грязные лапы. При этом он раздавал удары направо и налево по этим самым лапам, таки увесистые удары, своим куриным клювом. Он весь топорщился и раздувался, как шар, угрожая всем своими размерами, которых никто не боялся, уважая лишь его клюв. Одно из крыльев, дай бог мне память, по-моему, правое болталось, перебитое тозовочным патроном. Миллиметр вправо – лево и наш черныш приехал бы на кухню в другом виде, в виде почти готового к употреблению жаркого, коее следовало только общипать и посадить в печь, но миллиметра не состоялось ни туды, ни сюды, и он бодренько топорщился на кухне, носясь со скоростью футбольного меча, по всем углам, скрываясь от назойливых жителей З-рей, что требовали только хлеба и зрелищ. Наш гладиатор доблестно разобрался со всеми, кто жаждал его крови, и забрался за шкаф, из-за которого его скоро выкурили, но он, чуфыркая, полез под умывальник, а, опосля, под стол, где устроил настоящий слалом между ведрами и кастрюльками. Гонки эти были остановлены довольно скоро, поскольку все решили оставить это дитяти свободы в покое. Так как был уже вечер, то этот римский легионер был оставлен на поле вечерней битвы до утра, которое показало, что это решение было весьма глупое, папа в таких случаях говорит: неразумное. Это исчадие ада не только множество раз соизволило сходить по большому на кухне, тем самым густо удобрив её пол почти готовым перегноем, но и растоптало и растащило его по всем углам, хотя их было всего четыре, не считая всяких закоулочков, проверило все вверенные ему кастрюли и ведра, бодро стуча своими лапами при первых лучах солнца и даже задолго до них. Так как не было никакой возможности к перевоспитанию данной бестии и привитию ему привычек цивилизации, то бишь: хождение на песочек, как милой кошечке, по нужде, оставление в покое чушачьих помоев и привычек вставать чересчур рано, то его сослали в стайку.

Ссылка для него началась довольно прозаичным выяснением отношением с нашим петухом. Петушара был старым, мосластым, он гордо звенел огромными шпорами по навозным кучам стайки, надменно властвуя над своим белобрысым гаремом. Первое, что сделал этот терентий, который едва дотягивал ему до пояса, точнее до зоба, устроил этому цивилизованному франту такую трепку, что из того полетели перья в разные стороны с ускорением реактивного самолета. После чего наш петух ударился в бега, точнее в полет, вслед за перьями, таки нехило махая своими отвыкшими от неба огрызками крыльев. Поскольку уроков дальней бомбардировочной авиации и перехвата низко летящих целей, однорукий бандит своему ближайшему родственнику не мог преподать, то ограничивался взбучками, когда случайно натыкался на приземлившегося своего врага, ставя его вновь на крыло. Это сопровождалось всегдашними воплями нашего незадачливого бомбовоза, так как его противник только негромко и редко чуфыркал. На мой взгляд, пробудь это создание ещё месяца два у нас, то петух наш далеко бы превзошел в освоении воздушного пространства своих диких предков, паря, как орел, меж рогами и хвостами наших коров по многу часов.

После, с невиданной до того энергией, он занялся гаремом. Он так лихо взялся топтать несушек, что и те скоро полезли на стенки стайки. Сии сексуальные опыты начинались с рассветом и заканчивались лишь тогда, когда наш отец выключал лампочку Ильича. Слава богу, что их было больше десятка, иначе бы они пали смертью храбрых на поле любви и удовольствия. Что бы получилось из этих сексуальных утех нашего боевого терентия, – не берусь предсказывать, так как наши блондинки были сплошь инкубаторского происхождения, и никто из них и не собирался заниматься таким делом, как доведением до ума своих родительских функций, а плоды трудов его довольно скоро, чтобы ненароком не протухли, попадали на сковородку, с шипящими на жару кусочками сала, которые я тогда с презрением выковыривал из яичницы-глазуньи. Дурак, однако.