Вячеслав Лютов - Провинциальные тетради. Том 2

«Он признал себя тем, чем был Христос», искренне поверил, что он не просто спаситель и исправитель человечества (наш герой мнит Христа своим предтечей), но и «призван быть его благодетелем». Кого здесь конкретно обманывает соловьевский антихрист? – только самого себя. Истинному антихристу обманываться незачем, он изначально выступает противником Христа и сыном сатаны, он наделен знанием об этом, а не примериванием чужих одежд. В нашем же случае – самообман, самообольщение, впадение в прелесть, «интеллигентский героизм» (если пользоваться термином С. Булгакова). Соловьевский антихрист мнит себя вселенским учителем, героем, тем, кто знает средство, как достичь общего благоденствия. Нового открытия для человеческой природы здесь нет – можно вспомнить для примера судьбу Гоголя, чрезвычайно яркую, но далеко не единственную.

«Он возненавидел Христа… поставил себя выше его… он считал себя грядущим и пришедшим». На языке психиатров это называется манией величия, и в любой психиатрической клинике найдется хотя бы один «Христос». Никто не запрещал, к примеру, Маяковскому называть себя богом, Бальмонту – Солнцем, Ницше – Антихристом; но ведь и никто не признавал за ними «законного антихриста». Мы, вернее всего, имеем дело с гротеском человеческого воображения, где «все глядят в наполеоны». Соловьев, внимательный читатель Достоевского, в какой-то мере «антихристализировал» дрожащую тварь Родиона Раскольникова. Естественно, такого контекста традиция не предполагала.

Самовозвышение нашего героя обернулось для него приступом ярости (очень близким, кстати, с автобиографическим случаем выбрасывания икон из окна), сменившейся приступом жгучей тоски. В судьбе «канонического антихриста» такой психологической сцены, как раздумья у обрыва, принципиально быть не могло. «Нестерпимая тоска давила его сердце, – описывает своего «сверхчеловека Соловьев. – Вдруг в нем что-то шевельнулось: «Позвать Его, спросить, что мне делать? И среди темноты ему представился кроткий и грустный образ» /114/. Соловьевский антихрист, таким образом, призывает Христа в советчики – и Христос, кроткий и грустный, приходит к нему, «горделивому праведнику»…

Дальше ситуация разворачивается по-базаровски: «Он меня жалеет… Нет, никогда!» Самолюбивый страх сделаться смирненьким, из гиганта превратиться в пшик, думать, «как бы умереть достойно», – так начинает раскручиваться маховик гордыни. Гордыня превращает веру в ветошь – и наш герой уже не верит в воскрешение Христа, ибо осознает над собой Его силу.

«И он бросился с обрыва…»

Позволим себе игру условностей – оборвем рукопись Соловьева, бросим его героя на острые камни: пусть умрет. Какова была бы оценка такой повести? Возможно, назвали бы ее сентиментально-клиническим случаем самовозвышением человека и трагедией его; можно назвать и гротеском индивидуализма; можно обнаружить ницшеанские нотки и т. д. Гора родила мышь – и мы можем лишь пожалеть «гениального человека», «сверхчеловека», изъеденного собственным самолюбием. Если и говорить о глубинных деформациях традиционного образа антихриста, то вот одна из них – Соловьев очеловечивает антихриста. Дьяволочеловек, как это заявлено в традиции, становится под пером Соловьева просто человеком и несет в себе не эсхатологическое зло, а частный порок. Наш герой, стоящий на обрыве, – несчастный человек, доведенный своим ожиданием до отчаяния (Соловьев многократно говорит, что его герой ждет – это одно из основных его действий до царствования). В этом состоянии от так же легко отрекается от Христа, как и бросается с обрыва.

«Но какая-то сила отбросила его назад».

Природа этой тайной силы, между тем, совершенно очевидна и в ней нет ничего неопределенного – нашего героя подобрал сатана. В своем дьявольском монологе ночной «неведомый» гость внушает ему, что «тот нищий, распятый – мне и тебе чужой… делать твое дело во имя твое… прими дух мой …» /115/ Делает сатана и признание: «Я бог и отец твой». Сатана ждал тридцать лет и три года, чтобы наконец открыться «сыну» и отдать ему дух свой. А потому он не родитель, а «переродитель» нашего героя. «Уста сверхчеловека разомкнулись, два пронзительных глаза совсем приблизились к лицу его, и он почувствовал, как острая ледяная струя вошла в него и наполнила все существо его» /115/.

Следующий же день следует считать днем рождения антихристова добра – первые страницы знаменитого сочинения «Открытый путь к вселенскому миру и благоденствию», книги, которая станет «всеобъемлющей и примиряющей все противоречия». И здесь интересна одна деталь: «Посетители и даже слуги были изумлены его (нашего героя) особенным, каким-то вдохновенным видом» /115/. Эта вдохновенность и настораживает – слишком легко писалась книга, слишком одержим идеей всеобщего блага был ее автор и потому вряд ли отдавал себе отчет в том, что именно он пишет. Традиционному антихристу вдохновенность не присуща, ибо, как писал св. Кирилл Иерусалимский, он (антихрист) будет иметь ум крутой, безжалостный, кровожадный, холодный. Одержимость добром, даже если оно и «не по сущности», – еще одна деформация традиционного образа антихриста (это подробно рассмотрено у Федотова).

Встреча у обрыва и ее последствия иллюстрируют не столько природу антихриста, сколько человека, соблазненного дьяволом. Сатана вошел в соловьевского героя, разлил в нем свое ледяное семя, подобно тому как Снежная королева заронила осколок льда Каю в сердце. «Сверхчеловек» из краткой повести оказался для духа дьявола наиболее привлекательным: с одной стороны, ум его был велик и возможности огромны, с другой стороны, в силу своего самолюбия и непомерной гордыни он оказывался дьяволу достаточно податливым. Ночной разговор у обрыва переиначил судьбу нашего героя. Все дальнейшее они творили уже вместе – один руками другого.

И если мы признаем это, тогда будем обязаны допустить следующую мысль: герой Соловьева – не антихрист, не утробный сын дьявола, не пришедший согласно знамениям, а соблазненный дьяволом, жертва сатаны, человек, одержимый бесами. Так, по меньшей мере, следует из психологических обстоятельств восхождения антихриста Соловьева, а не из привычной традиционной схемы, которая намечена здесь лишь пунктиром. Признание жертвенности героя уводит всю концепцию антихриста Соловьева не просто в сторону от библейской традиции, а идет ей наперекор. Антихрист как жертва должен быть не только помилован, но и взят в Царство Небесное именно как жертва – вот и центральное несоответствие соловьевского антихриста библейской традиции.

К концепции антихриста Вл. Соловьева приложима не только выделенная им поговорка «Не все золото, что блестит», но и старая русская отговорка «Бес попутал». В «Краткой повести» произошло наложение друг на друга двух семантических рядов: первый связан с библейской трактовкой антихриста как обольстителя, внешних его проявлений, знамений, царствования и финала; второй же – с трагичной историей соблазненного сатаной человека, и в этом смысле самым близким нашему герою по духу станет Фауст (кстати, в древнерусской литературе сюжет соблазнителя и соблазненного – один из любимых, ярче всего – в повести о Савве Грудцыне). Результатом этого наложения стала не «модель» антихриста, а оправдание его, точно так же, как Жуковским был оправдан Агасфер, а Леонидом Андреевым – Иуда. Антихрист Соловьева вызывает жалость, причем, совершенно в духе Достоевского: «Распни его, судия, а после пожалей…» Поэтому можно признать справедливым замечание Федотова, что Вл. Соловьев остался заложником Х1Х века. Да, но мы-то, на излете века ХХ-го, оказываемся заложниками как раз соловьевского антихриста!..