Вячеслав Лютов - Провинциальные тетради. Том 2

Что-то мешает нам трезво смотреть на нашего героя (в приведенной антологии статей об антихристе в наибольшем подчинении к соловьевскому мифу оказался А. Мацейна) – мы упорно продолжаем называть этого героя антихристом, согласно названию, хотя на всем протяжении повести, до узрения антихриста Иоанном, Соловьев именует героя как угодно, но только не антихристом. Если это обыкновенное лукавство философа, тогда все ясно; если это композиционное решение – «фигура узнавания» – тогда тоже все объяснимо. Но допустите, что в своем завещании Соловьев оставил нам сомнение – антихрист ли, или похожий на антихриста? Того ли так схематично казнили в финале?

Наконец, не окажется ли, что мы примем за разрушителя несчастного человека, пусть и «приютившего в себе дьявола», в то время как истинный антихрист будет стоять у нас за спиною?..

* * *

Прежде несколько разговоров, что позволительно для дневника, где только-только очерчивается тематический абрис.

Не так давно мне читала свои новые стихи А. К. По своей неосторожности, да из-за нарушения клятвы ничего не говорить о стихах своих друзей, я обронил: «философичная лирика»… На меня обиделись – пришлось оговориться, что, мол, я – дурак, и ничего не смыслю в высокой поэзии, «чистой поэзии», по выражению Стефана Малларме (пусть простит классик – я от него не в восторге).

А спор о философской лирике тогда не вышел.

Помог мой очень хороший друг, поэт, К. Бурков – на кухне, за чаем и водочкой. Когда-то, давным-давно, я говорил, что стихов его – не понимаю; мне бы что-нибудь попроще, не столь метаметафоричное, не с таким «загрузом» образности. Костя, наверное, до сих пор не знает, люблю я его стихи или нет. Я, впрочем, и сам не знаю. Писать его языком – упаси меня Бог.

Но вот теперь приходится ловить себя на мысли, что его образы четко отпечатаны в памяти, узаконены ею. Если это и была символическая игра мысле-образами, то игра предельна честная, азартная – в лучшем смысле этого слова (играть, чтобы убить время, – глупо; нужно играть, создавая время).

Мы тогда говорили о поэзии вообще. О философской лирике, в частности. Но толком ничего не сказали…

Почти год тому назад разговаривал с еще одним поэтом, Дм. Бавильским – нет, разговор не свелся к формальному методу (как я думал накануне), но совершенно к иной печали. «Литература – порождение больных людей», – звучало тогда. – Поэт своими комплексами, психиатрическими отклонениями, социальной уродливостью и оторванностью, мысями-чудовищами, рожденными от сна разума награждает читателя (возможно, не менее больного).

Метод современной литературы – психиатризм. А «здоровые писатели» делают деньги. О философской лирике говорить не пришлось…

Наконец, у Ал. С. Гришина, моего преподавателя.

– Вот вы пытаетесь создать жанр лирики. Но мы сами-то лирику совершенно не знаем. К примеру, что такое любовная лирика? Назовите ее специфические черты?

– …

– Вот то-то и оно…

Нужно заново писать теорию лирики? Нужно. Я бы и взялся, только времени нет. Что такое философская лирика? Бес ее знает…

И еще – исходный случай.

В моей деревне до поэзии дела нет – как-то она не сильно вяжется с кормлением свиней, свинской обстановкой и веселого свинства по выходным. И вдруг: «А как писать стихи? Я хочу выразить мысль, но не могу добиться целостности. Вот, послушай…»

Ах, как зашебуршало чувство мэтра! Но разум ответил: не знаю…

* * *

«Я никакой новой науки не собирался проповедовать» – писал как-то Гоголь; и вслед за ним можно написать: зачем нужно новое слово, когда смысл старого непонятен? Жанр философской лирики слишком стар, но именно это-то и притягивает, как древняя рукопись в пыльном чулане. Нужно сдуть с нее слой пыли.

В свое время я был поражен изяществом мысли Ф. Де Соссюра, знаменитого лингвиста, который буквально вырезал из языкознания все лишнее – социологию, психологию, феноменологию и т. д. – и получил предмет в чистом его виде. Это был частный опыт частного человека. Мне в моих заметках все же позволено делать то, что считаю нужным, даже если это и ненормально.

Необходимость метода Соссюра я понял в разговоре с преподавателем. Ал. Сергеевич попросил указать в моем сборнике то стихотворение, какое я считаю философской лирикой. Я указал на цикл «Илия», на непритязательный разговор двух соседок: богатой и бедной.

– Разве это философское? Нет, это – чистая этика: злое богатство противопоставлено доброй бедности…

– А. С., но если мы будем определять лирику по ее проблематике, то мы сотворим огромную и уродливую классификацию: этическая лирика, антропологическая, религиозная, эсхатологическая, социальная, психологическая и т. д. сколько у нас будет лирик?

– Много…

Договорились до того, что представили поэта, который всю жизнь описывал бы туалеты – экскрементальная лирика…

Этот подход в определении лирики – проблемный – тупик. Ничего не выйдет путного из того, чтобы определение лирики выводить из ее предметов: любовь, значит, любовная, пейзаж – пейзажная, масло – масляная. Тупик.

Можно, конечно, сказать – на кой черт вам определять лирику? Есть и есть, не все ли равно какая? Зачем брать в руки скальпель и анатомировать вдохновение художника. Поэт неприкосновенен…

У Бертольда Брехта: «Тот, кто считает стихотворение неприкосновенным, действительно не соприкоснется с ним». Браво! Вот с Брехта и начнем.

* * *

Прежде чем вырезать философскую лирику из «околофилософской», приведу две цитаты.

Брехт: «Нежелание считаться с критериями разума указывает на большую бесплодность поэтического настроения. Если лирический замысел удачен, тогда чувство и разум действует в полном созвучии».

Вл. Соловьев: «Эти /Полонского – В. Л./ стихотворения прямо написаны не „от вдохновения“, а „от разума“. А одним разумом так же невозможно создать настоящее стихотворение, как и настоящего ребенка»…

Немец говорит о разуме как истоке поэзии, русский – о чувстве. Оппозиция старая. Но от этого она второстепенной не стала…

* * *

«Чем я руководствуюсь, когда пишу стихи?»

– Разумом. Мыслью. И лишь потом вдохновением.

– Не-е, это – не поэзия, это – философия. Как писал Вл. Соловьев, «лирика есть подлинное откровение души человеческой». Душа – это чувство.

– А мозгами, значит, не чувствуют?.. Ну-ну…

* * *

Впрочем, остановим этот безыдейный диалог – до тех пор, пока мы будем разводить эти понятия по противоположным сторонам и затем сталкивать их лбами, наш путь обречен. Да и искры от ударов слишком ослепительны; и обжигают. Нынче – чаще. Я чувствую, что стихотворение обдумывается (выдумывается), образы выстраиваются «согласно проекту», – не от сердца, кажется; нет той легкости настроения, с которой когда-то стихи писались.