Татьяна Янковская - Далекое-далекое лето

Дедушка с мамой вернулись из Ленинграда и привезли с собой Колю. Его присутствие помогало всем справиться с горем, но Алик ловил себя на том, что теперь, когда Ирины нет, ему бывало грустно смотреть на брата, и почему-то возникало чувство вины. Через несколько дней, когда все сидели в столовой, мама принесла и стала показывать фотографии с похорон. Алика как ударили, он выскочил из комнаты. «Алик, посмотри, ты же любил тетю Иру», – окликнула мама. Но он пулей выскочил из дома, как будто боялся, что его остановят, и убежал на кладбище. Как они не понимают – он не хочет, не может видеть ее мертвой. Для него она всегда будет живой, такой, как в то лето. «Любил». Он и сейчас ее любит!

Весной, когда в изостудии они начали писать маслом, у него проснулось желание попытаться пересказать на холсте впечатления прошлого лета, его наполненный солнцем, запахом рыбы и детскими голосами воздух, песчано-желтую, буро-красную и пыльно-серую землю, белизну жилищ, синеву моря. И в этом обрамлении вечной жизни – прелесть молодой женщины, воплощавшей эту жизнь. Алик оборудовал себе студию на чердаке дома и работал часами. Белая хата и куры, мчащиеся к летней кухне, черный хлеб, желтое масло между зелеными листьями и арбуз на выцветшей клеенке, низкий паслён и высокие подсолнухи, нелепая бурая скирда на блеклом поле, которую закат окрашивал в цвет глинистых береговых обрывов, черные кресты фигур на лимане, Ирина – с Колей на руках, с куском арбуза и бороздками сока на покрытом пылью теле, в корыте с кувшином над головой. Он уезжал с этюдником к Каменной могиле и писал, стараясь передать красками и движениями кисти древнюю энергию тех мест. Когда летом приехала Ирка, он первым делом повел ее на чердак и показал свои работы, и она молча смотрела, а потом заплакала.

Этим летом на море их отношения изменились. Ирка превращалась в девушку, у Алика начинал ломаться голос. Они бы уже не стали ползать в зарослях паслёна, да и шкетов не было: Колю, сына обожаемой, горько оплакиваемой подруги, взяла на лето тетя Люся и вместе с Асей увезла в Крым. Алик рисовал и писал маслом, оба много читали, плавали и ходили гулять вдвоем, избегая прошлогодних мест, где они были вместе с Ириной. О ней не говорили, но она незримо присутствовала в их отношениях. В то лето они стали друзьями, а не просто братом и сестрой, и дружба осталась, даже когда Ирка перестала приезжать на все лето.

Алик поступил в художественное училище, потом в институт. Пока учился и после окончания много работал на реставрации храмов, что привело его к Богу. Каждый образ, которому он возвращал жизнь, преисполнялся значения, проникал глубоко в душу, помогал в постижении того, с чем он раньше не мог примириться, чего не мог объяснить. Этой осенью он решился наконец приехать на Иринину могилу, единственное место на земле, навестив которое, можно сказать, что побывал у нее. Это посещение принесло освобождение от боли, горечи, чувства вины, и теперь то далекое-далекое лето, которое разбудило жившего в нем художника, отзывалось лишь радостью и благодарностью в его душе.

Здравствуйте, Танечка! Раздевайтесь, не сопротивляйтесь. Подождите, сейчас я с этой старухой быстро разделаюсь. Спрашиваете, как дела? Ну, какие в Америке могут быть дела? Вот в Рашке были дела! Стоял в очереди за бананами, давали по два килограмма, а ты взял четыре – это дело! Туфли чехословацкие лакированные купила, только десять рублей переплатила – это дело! Апельсины без очереди взял, мясо с черного хода вынес – вот это все дела! А здесь что? Никаких дел. Скука.

Ирочка, привет! На стрижку к Тони пришла? Я тебе сейчас голову помою, а то Сандра уже домой ушла. Да как жизнь? Жисть – держись, упадешь – не подымут. Танечка, берите пока конфетку, чтоб в ротике было нескучно. Ира, ты что?! Крыша у тебя поехала? Чаевые она мне дает! Еще чего выдумала! Столько мне услуг сделала.

В Одессе у нас в парикмахерской большими буквами на стене было написано: «Позор тем, кто дает! Позор тем, кто берет!» А начальница наша – ну чисто комсомолка. А я ротатая, мне все по барабану, я к ней приставала, чтоб вывеску эту снять, а то срам один. А она мне: «Ты тут нам, Фаина, устроишь вырванные годы!» А нам что эти чаевые? Копейки! Мы там деньги делали – покупали, продавали. Клиентура у нас была богатая, большие дела крутились.

Вот ювелир у меня был в Одессе хороший. Я покупала обручальные кольца – у меня девочки были знакомые в магазине для новобрачных – несла ему, и он такие кольца делал, такие серьги – с рубинами, с другими камнями – таких нигде не найдешь. Надену я серьги, кольцо, накрашусь, наведу марафет и иду к ювелирному магазину к открытию. А там уже очередь стоит, ждут, что выбросят. Я к началу очереди подойду и как бы невзначай: «А что сегодня привезут? Что слышно?» А сама так волосы поправляю, воротник. Они все: «Ой, женщина, какое у вас кольцо красивое! Какие сережки! Продайте, а? Вы здесь живете, вы себе еще достанете, а мы специально приехали, неизвестно еще, что сегодня выкинут». А я: «Да нет, не могу, это такой дорогой гарнитур! Другой такой нигде не найдете». Ну, поломаюсь, цену понабиваю, а потом говорю: «Ну ладно уж, за хорошую цену уступлю». Деньги в карман – дело в шляпе. Вот так и крутились. Весело было жить.

У меня же квартира была шикарная, дачу снимала на Фонтане. Курортники приезжали, я оденусь, иду вся такая из себя – я-тебе-дам! Я же не крестьянка какая-нибудь. Европа! Вот мне здесь все говорят: «Зачем же ты приехала, если ты там так хорошо жила?» – «Да, – говорю, – нет ума – считай калека». Вот как клиентки наши, старухи эти – волос мало, а мозгов еще меньше.

А по воскресеньям в три часа утра к дому подходило такси. Я брала большой мешок, фонарик, надевала парик, и мы с девочками ехали на толчок. Мы шли по рядам, светили фонариком и покупали сапоги, купальники – всё. А утром продавали на двадцать-тридцать рублей дороже. Я брала только свой размер: если спросят – купила для себя, не подходит, принесла продавать. Лифчик покупала себе на пять размеров больше – специально, чтоб деньги складывать.

Один раз забрали в милицию. Начинают допрашивать, а я время тяну – ведь если узнают, где муж работает, что будет?! А тут два часа, у них пересменка. Мой милиционер сдает меня молодому: «Вот, закончишь тут со спекулянткой». А я смотрю на них – все они там пьют, тоже каждый смотрит, где урвать, я вынимаю десятку и говорю этому молодому: «Слушай, давай-ка, парень, ты меня не видел, не знаешь, покажи-ка, где тут у вас черный ход». Он как увидел десятку, аж затрясся. Пошел, незаметно вывел меня к задней двери, ну я и утекла. И обратно на базар.