Татьяна Янковская - Далекое-далекое лето

Они у меня такие грамотные все, аж противно. Газеты читают, как придут, так с Семкой начинают за политику говорить. Меня стыдят: «А ты почему новости не смотришь?» – «Зачем? – говорю. – Все равно я им ничем помочь не могу». – «И тебе не стыдно?» – «Мне? Стыдно? Обижаете! И что это вы тут мне партсобрание устраиваете?» Леня спрашивает: «А что такое партсобрание?» – «Пусть тебе отец объяснит, он в комсомоле был». А Семка: «Но в партии же не был!» – «Какая разница, – говорю. – Партсобрание – это когда всех впускают и никого не выпускают». А сама я и в комсомоле не была. Когда в девятом классе нас стали принимать, меня классная уговаривала – ты, мол, должна. А я говорю – ничего я никому не должна. Я уже тогда это твердо усвоила. «Но так ведь жить нельзя!» – «Можно, поверьте мне, Софья Борисовна. А собрания ихние меня не интересуют». – «Что же тебя интересует?» – «Пойти на толчок, за рубль купить, за три продать – вот это меня интересует». Она чуть не трохнулась: «Ты, Фаина, смотри никому это не говори, с тобой никто дружить на будет». – «Не будут – так я переживу этот цорес!» – «Ш-ш-ш! Нельзя в школе такие слова говорить!»

Когда мы сюда ехали, Леня маленький был, четыре года, и ему все хочется – мороженое там, шоколад. А я говорю: «Мы в капиталистической стране, тут все должны деньги зарабатывать». А он у меня умел ушами двигать – и вверх-вниз, и взад-вперед, и вращать. У Жоры не было такого таланта. И вот мы на пляж придем, я ему волосы кудрявые уберу в косички, чтоб уши было видно, и говорю: «Ну, иди, покажи им цирк. К русским не подходи, только к итальянцам». Так он мне целый мешок мелочи приносил! И тогда мы идем на качели, на карусели, лимонад ему покупаю, конфеты. Так он до сих пор мне говорит: «Я все помню, как ты меня на преступление толкала, посылала ушами шевелить на пляже!» – «Какое же это преступление? У тебя же талант! Ты им цирк показывал, а за цирк надо платить». А что? За бесплатно папа маму не целует!

В Италии я Семку на работу устроила. Он работал сорок восемь часов в сутки. Днем в ателье, вечером дома. Он с собой швейную машинку привез. Наши же эмигранты всё себе покупают, и кому ушить нужно, кому подкоротить. Я Семе говорю: «Ты только работай, а я буду цены назначать. Здесь же капитализм, с твоим мягким характером тебя все обманывать будут». Клиентов я ему легко находила. Когда приходили, смотрела: если одеты так себе, то одна цена, а если приходит такая вся из себя – я-тебе-дам! – то цена, конечно, выше. Ну, они, конечно, в крик: «Грабители! Три мили!! Ну, две еще куда не шло!» – «За две, – говорю, – идите к итальянцам. Они вам такую цену назначат, мало не покажется». Ну и куда им деваться: итальянцы-то с них двенадцать-четырнадцать миль возьмут, а тут три. У наших, конечно, денег мало, им каждая миля деньги. Семе вроде неудобно, так я ему говорю: «Будешь даром работать, не буду при свете спать. А будешь деньги зарабатывать, то и при свете посплю». Так они там все Семку любили: «Ах, такой милый человек! А жена у него – ну просто грабительница!»

Одна у меня была знакомая, русская, муж у нее еврей. Так он первый в Америку уехал, а ее с ребенком оставил. Думал, наверное, что в Америке себе получше найдет. Ну, никого он не нашел и ее вызвал. Mы с ней вместе эмиграцию проходили. Она себе в Италии и любовника завела. Так и надо! Я ей сказала: он в сторону – и ты в сторону. Раз приехали мы с ней в Риме на Круглый рынок. Там же так все дешево было: куры там, мясо, я знаю? – двадцать копеек. Двадцать копеек, а я еще торгуюсь, она же торговаться не умеет. Ну, ходим мы так часа два, я ей все байки рассказываю. В паузах одесский мат вставляю, а иначе же никакого удовольствия! Если видим русских, потише говорим. Потом остановились, а за нами стоит какая-то пожилая пара. И вдруг этот мужчина мне говорит: «Вы, конечно, из Одессы. Это ясно, тут и объяснять ничего не надо. Вот мы с женой уже два часа за вами ходим, слушаем. Вы так хорошо говорите!» Ну, я ему, конечно, выдала – это ж надо, без предупреждения ходили подслушивали! Потом мы с ним подружились. Они визы в Австралию ждали. Пока ждали, он всюду за мной ходил – и на пляж, и на пятачок, где по вечерам все русские собирались, записывал что-то в блокнотик. Я ему сказала – тут полно одесситов, идите их слушайте. А он говорит – нет, это все не то. Я не спросила, кто он по профессии – какое мне дело!

Так вы какой лак хотите? Давайте вот этот, красивый цвет, и на руках хорошо смотрится. Подождите, не размажьте! Давайте я вам еще поспрею, чтоб быстрее высохло. Это ваше пальто? Надевайте, я вам уже пуговицы застегну, чтобы вы лак не содрали. Спасибо, Танечка! Когда вы хотите снова прийти? В среду? Конечно, можно! У нас все можно, даже то, что нельзя. Так я вас тогда на три часа забукаю!

– Разрешите?

Эльмира не удивилась. Едва заметив Роберта, входящего в ресторан, она уже не сомневалась, что он пригласит её на танго. Она сидела в кресле возле бара, поджидая знакомых. Кроме Роберта, никого из своих ещё не было, да она и не знала точно, кто придёт, поэтому после танца приняла его приглашение занять столик на двоих.

Эльмира жила в Нью-Йорке уже десять лет, и за это время стала завсегдатаем милонг 7 7 Милонга – здесь: танцевальный вечер, на котором танцуют танго, танго-вальс и милонгу. Милонгерос – посетители таких вечеров. , где собираются любители аргентинского танго. Подумать только, что в пятидесятые годы прошлого века молодой, агрессивный рок-н-ролл готов был в борьбе за рынок не только потеснить, а стереть саму память об этом танце иммигрантов, впитавшем их мечты и тоску по родным местам, ставшем пульсирующим сердцем Буэнос-Айреса и покорившем мир. Но танго выжило и в последние годы вновь с триумфом распространилось на все континенты, вербуя новых сторонников. Дитя портовых кабаков Буэнос-Айреса, оно нашло приют в северных широтах в недрах огромного города-спрута, раскинувшегося, как и его южный собрат, в дельте полноводной реки, и омываемого водами того же океана, известного своим неспокойным нравом. Летом милонги из тёмных нью-йоркских студий вырываются на воздух под кроны парков, тянутся к воде, обживая пирсы Гудзона и Ист-ривер, а с наступлением холодов снова прячутся от посторонних глаз.

Эльмира брала уроки танго ещё в Петербурге, куда приехала из Казани делать диссертацию, да так и осталась, потому что её муж сумел здесь расширить свой бизнес. Он вскоре погиб при загадочных обстоятельствах, и Эльмира, желая уехать как можно дальше от своего горя, решила отправиться в США, благо ее специальность давала воможность получить хорошую работу в модной области биотехнологий. Устроившись на новом месте, она забрала к себе мать и сыновей-подростков. Младший уже кончает школу, а старший начал первую после колледжа работу.