Исаак Ландауэр - OUTSIDE

– Все люди – звери. Без жалости и сострадания. Учти это и никогда не сомневайся в выборе.

– Бери, если можешь брать. Даже если это кажется совсем не нужным.

– Дави, если можешь давить. См. выше.

– Унижай, поскольку в возможности унижать скрыта сила. Единожды лишённый достоинства подчиняется охотнее. Тех, кто не готов гнуть спину – или уничтожай, или обходи стороной.

– Унижайся сам. Искренне и восторженно, доведя раболепство перед любым вышестоящим начальником до границ совершенной неприемлемости. Чтобы они же стали тебя за это упрекать, в глубине души испытывая величайшую признательность.

– Ибо нет в человеке большей страсти, чем страсть повелевать. Не знай другого идола, не поклоняйся другому богу.

– Когда настанет подходящий момент – предай. Неважно, как много для тебя сделал благодетель. Если будешь сомневаться – вспомни об унижениях и о том, кто есть на самом деле человек.

– При всяком удобном случае издевайся над женщинами. Они это заслужили, а ты заслужил это наслаждение.

– Презирай своих близких, особенно детей. Тогда у них не будет возможности тобой манипулировать.

– Делай всё вышеуказанное только при условии, что это не наносит вред материальному положению и карьере. Главное – движение вперёд, остальное приходяще.

Последний пункт выглядел более чем противоречиво, отрицая главенство предыдущих, но Слава дальновидно оставил себе отдушину – на случай, если практика построения карьеры пойдёт вразрез с сим постулатом современного человека. В другое время из него, быть может, вышел бы неплохой революционер или ещё какой идейный фанатик, но реальность глухого райцентра распорядилась иначе: слишком яркое впечатление производил чёрный джип главы администрации, рассекающий по залитым грязью улицам. Будто волшебная колесница Амона неслась сквозь напластования безликой посредственности, обращая на себя внимание испуганных смертных. «Власть – сродни бессмертию», – записал Слава на полях школьной тетради, покуда нудная математичка, очкастая шепелявая бабка, вдалбливала неразумным ученикам логарифмы. Как неимоверно жалки и бессмысленны попытки чему-то научить, передать знания, вопреки очевидному – повелевать всегда легче неразумной толпой. Сделавшись президентом – реальность подобного трезвомыслящий будущий карьерист отрицал, но в удовольствии помечтать себе не отказывал, он первым делом запретил бы обучение дальше устного счёта и элементарной грамотности, уничтожил бы все учебники, единственной официальной наукой объявив слепое поклонение Великому Разуму. Тому самому, что, создав из ничего мир, повелевает материей и небом, а управлять наиболее бестолковым куском грешной земли поставил лучшего из достойнейших – не жалкого императора-полукровку, сына Юпитера, но такого же, как они все, из плоти и крови, только оказавшегося равным Ему. В век Интернета и космических челноков он объявил бы квинтэссенцией благолепия себя, заставив в церквях служить молебны под сенью украшенного ризами портрета. Здесь, впрочем, он вряд ли особенно бредил, ибо духовная власть давно алкает сильного лидера, способного в буквальном смысле отнять жизнь у тех зарвавшихся уродцев, что позволяют себе смелость неповиновения завету божьему. Точнее «Свету Вячеславову» – так повелел бы он именовать непреложную истину собственного господства над душами и телами. Каждый гражданин Великого Храма, почему-то и в воображении ему всюду мерещились заглавные буквы, должен был прочувствовать, осмыслить и принять факт безраздельного владения им Великим Разумом, непогрешимым даже в величайшем разврате. В безумных мечтах ему грезилось превратить едва ли и в нынешнем виде думающее общество в стадо запуганных и оттого тем более преданных агнцев, готовых отдать на поругание хоть собственных детей, лишь бы заслужить – не жизнь, но благосклонность. С наслаждением, глотая слёзы умиления, будут взирать родители, как протягивает он холёную пухлую руку к личику их единственной дочери, в надежде, что Солнце не передумает и всё же снизойдёт до растления.

«Чем ты ниже, тем величественнее твои мечты», – прочёл – или вообразил, что прочёл – Слава когда-то в одном из произведений школьной программы и охотно с суровой правдой смирился. Здесь таилось некоторое даже удовольствие – повелевать, зная, что сам многократно ничтожнее любого из вынужденных гнуть перед тобой спину. Вершить судьбы тех, кому на роду, казалось бы, написано – не обращать и малейшего внимания на насекомое вроде тебя. О существовании иной мотивации он не догадывался, полагая всякого, кто отрицает главенство его принципов, жалким притворщиком, и Новое Время подоспело как раз вовремя, чтобы окончательно убедить Славу в этом. Ничто в этом мире не имело ценности большей, чем потребность, ни за что не платилось охотнее, чем за удовлетворение порождающих одно другое желаний – общество достигло гармонии абсолютной самовлюблённости. И даже манящая Европа, оазис мнимой человечности, с первого же знакомства подтвердила бессердечному цинику нетленность обновлённых десяти заповедей. За светлыми улыбками и открытыми лицами не оказалось ровным счётом ничего, а готовность помочь ближнему исчерпывалась тридцатисекундной консультацией о направлении движения – на большее двуличность дряхлеющего континента оказалась явно не готова. Всё там имело цену не менее определённую, чем на родине, но зато куда более высокую, ведь толпы осевших на её просторах ленивых иммигрантов нужно было как-то кормить. А, может, ещё какие расходы беспокоили неспешно умирающую старушку, но ни Лондон, ни Париж не заставили молодого амбициозного славянина изменить или хотя бы подвергнуть сомнению тот пугающе основательный фундамент, на котором выстроено было вполне отвечающее духу времени мировоззрение.

Потому и взялся он за Митю с неведомым доселе азартом, что увидел в нём угрозу несомненной до тех пор жизненной платформе, вызов его гегемонии, претензию на альтернативную – в мире, где есть место лишь одному богу, – точку зрения. Его модели поведения жалкий неудачник посмел каким-то образом пристроить многоточие, и механизм карательной машины призывно заскрежетал, раскручивался на полную, готовясь раздавить самонадеянного выскочку. Личной ненависти, впрочем, Слава к подследственному не испытывал: двигал им скорее страх разочароваться в железобетонных, как до того казалось, принципах – как человек он ему даже нравился. Действительно, было в нём что-то притягательное, обаяние беззлобного дурачка, что прожил бы до старости, не нарушив и жалкой статьи административного кодекса, но обстоятельства сложились иначе. Мотив преступления оставался неясен, вот только для вынесения обвинительного приговора никакой, собственно, и не требовался. Переклинило у парня в башке, раздробил череп первому встречному, и был таков. Плохо было, что не пытался убежать, спокойно ожидая прибытия слуг закона, да и рядом с жертвой найден был топор с отпечатками – к сожалению, опять же, не убийцы. Добавьте сюда чрезмерное алкогольное опьянение, так сказать, пострадавшего, и, не будь Дима совершенным простаком, мог бы давно уже сидеть дома, причём даже не под подпиской – чистой воды самозащита и ничего более. Проходил мимо, зашёл спросить дорогу, нетрезвый общеизвестный хулиган бросился с топором, за что и получил по голове, причём исключительно кулаком, никакого превышения пределов необходимой самообороны. А то, что вовремя не остановился, так это состояние аффекта, только и всего. В принципе, ничто Диме не мешало в любой момент объявить изначальные показания полученными под давлением и, помахав ласково ручкой, отправиться восвояси. Оставалось лишь надеяться, что бедняга не прозреет, и, дабы исключить возможность консультации с сердобольными опытными рецидивистами, опасному преступнику предоставлена была отдельная камера.