Исаак Ландауэр - ЛЯДЬ

А рыба в тот вечер ушла.

Улыбчивая молодая красавица Анна без единой морщинистой мысли в голове ступала по вездесущей теперь в городе мостовой легко и непринуждённо, будто едва заметно парила. Она всегда оставляла себе имя и образ последнего мужчины, пока не являлся на авансцену новый – если повезёт, во множественном числе. Поразмыслить над удивительно практическими выводами Арика, безусловно, стоило, но отчего-то хотелось побыть ещё немного бесхитростной простушкой. Примеряя один за другим характеры и надеясь отыскать среди бесчисленных масок свой, не устанешь радоваться поразительной многогранности окружающего. С одного взгляда и под одним углом мир по большей части одинаков, ощутить его наполненность и полновесность возможно лишь через несколько, а лучше и вовсе бесконечное число восприятий. Не в силах ещё сформулировать идею, она тем честнее отдавалась ей, не изгаженной уродливой формой слов.

Желание, очищенное от шелухи социальных комплексов и конъюнктуры морали, превращало её в античную богиню, яркую непосредственность, очаровательно страстную натуру. Наконец – оно дарило ей свободу. Настоящую, не обрисованную границами на политической карте и не истыканную флажками покорения на глобусе. Прежде всего, свободу думать. Оставив на берегу чужой теперь земли громоздкий, но притом совершенно никчёмный багаж, пересекала жизнь легко, не чувствуя притяжения. На свет её слетались жаждущие приобщиться к знанию или просто красивому телу – последнее, к слову, доставляло ей куда большее удовольствие, нежели оргия с примесью душеспасительных бесед, любили её не всегда долго, но, спасибо профессии, неизменно искренне. Замешанная на вознаграждении связь лишена фальши, она проста и бесхитростна, как и надлежит быть чувству. Любовь – это когда он делает с ней всё что хочет, и сама суть её отзывается ему. Всё остальное – только сублимация. Ни дня, ни часа, ни секунды они ей не врали. Если желание уходило, вслед за ним уходили и они. Возвращаясь исключительно с ним же.

Парадоксально и гнусно, но зацикленное на регламентировании общество вытравило чистоту и непредвзятость отовсюду, превратив всякую единицу в носителя внушительного списка запретов, не имеющего и, что куда важнее, не желающего иметь представления об их источнике, закономерности, оправданности и последствиях. Человек больше не мыслит, но транслирует, передавая далее по цепочке полученную информацию. Что даёт первоисточнику возможность сначала искажать, затем превращать, а после уже создавать – всё, что потребуется. Вертикаль не только власти, но и мысли. Добровольное превращение индивидуума в кластер и программный код. Горячо желанное превращение, вряд ли, к слову, имеющее какую-либо центральную направляющую длань, разве кучку оседлавших стихийный процесс бенефициаров. Чья основная задача не столько править – процесс не требует больше усилий, сколько спасти остатки собственной личности от вируса распада. Абсолютная информация, терабайты личного мнения сжались до единственной формулы видения: хочу быть рабом, при условии, что все вокруг тоже рабы. Возможно, более успешные, богатые и красивые. И тем не менее. Которые также боятся и трепещут. Замечают и рапортуют. Братья и сёстры.

«Они хотят быть хозяевами, понимаешь, – однажды всё-таки напившись, исповедовался ей вернувшийся из очередной командировки Натахин фаворит. – И они правы. Зачем быть стадом всем, если довольно и девяти десятых. Пусть живёт сильный, полнокровный, решительный, а остальные, выживая, на него работают. До тех пор, пока Акела не промахнётся. Тогда кровь обновится – ясное дело, не без крови, ну так ведь естественный благословенный природой ход вещей. Никакая железная рука не согнёт народ, который не хочет согнуться. Вот только он же хочет… Так пусть лучше военная демократия с переворотами, резнёй и чем угодно, что выбросит на поверхность достойного – быть выброшенным на эту самую поверхность в это самое время. Нежели пожизненная стабильность диктатуры, обеспеченная тотальным колпаком с действенным аппаратом насилия. Невосприимчивая под ядерным зонтиком к внешним раздражителям.

За что их бомбят, знаешь? Под знаменем пророка они хотят вычистить под корень информационную эру. Там ведь всё запрещено – даже книги. Они режут чужакам глотки, да – потому что там их земля. И никакую импортную свободную прессу там не хотят, о чём орут без устали на каждом углу, но их не слышат. Откуда, по-твоему, столь поразительное единство всех и вся государственных мужей, когда речь заходит о них? Как жаль, что дело уже проиграно, иначе непременно поучаствовал бы. Но теперь загонят дронами в горы, превратив в пещерных людей. Сотрут в порошок континент, оставив будущую житницу под паром полураспада. Жаль».

Красота существует ради красоты. У неё нет обязательств, предпосылок, аргументов и доказательств. Она ощущала такое нутром и выражала доступным естественным образом. Когда лучше всего умеешь любить – нужно любить. Ей одинаково далеки были протесты старого вояки и запросы шизофреника-эрудита, но что-то внутри безошибочно отделяло своих от чужих. Принадлежность трудовому лагерю легко прочитывалась буквально с лица, то же и циничный снобизм охранников-старост из народа, обеспечивавших нижнюю, важнейшую ступень субординации. Всего более мечтали они о праве стрелять в своих, а лучше и вовсе без предлога, но желанной команды свыше никак не являлось. Далее располагались чуть рефлексирующие, немного понимающие ставленники оттуда, с документальным благословением непосредственно магического синклита избранных. Впрочем, тоже не семи пядей во лбу, крепостные. Все они гордо именовали себя большинством, подразумевая здесь разом неподсудную правоту и индульгенцию – вполне, к слову, обоснованно.

Нельзя сказать, чтобы чужих она ненавидела или не желала, она их просто не воспринимала. Они существовали как пейзаж, смена дня и ночи или погода. Но не более. Провидение дало ей лучший инструмент познания себя и окружающего – глупо было затупить его о выращенный искусственно однородный материал. Для чувства, пусть и самого непродолжительного, всё ж таки требуется личность, а не бумажник или автомат по производству самомнения из комплексов. Приятная меланхолия нападала на неё где-то через сутки после очередной близости и, принимая во внимание темпераментную холодность Арика, теперь уверенно наступала вновь. Развеять тоску существовала масса способов мужского пола в количестве от двух до плюс бесконечности, но на сей раз захотелось её продлить, дать переродиться в нечто большее, чем лёгкий сплин, и посмотреть на интригующий финал. Раз вольность в экспериментах успешно сопутствует с тринадцати лет, отчего бы не дать ей выйти за пределы отчасти изведанной уже постели. Кто знает, на какие ещё радости способна жизнь.