Татьяна Чурус - Чуров род

– А здравствуй, баушка Лукерья! А тра-ли-вали-тру-ля-ля!

Старуха открывала окно:

– Ну что орёшь, ровно оглашенный? Людей постыдайся: у тебе вон дочеря невесты!

– А здравствуй, милая моя! А можно в домик мне войти!

Отец надрывом надрывается, а баушка:

– Войтить! Куды тебе войтить? – и окошечко хлоп!

– А где ты, дедушка Еким?..

Чуриха, испуганно оглянувшись, в щёлку узеньку поповысунется да ставень-то ручонкой попридярживает!

– Ты дедушка Екима не трожь, собачье отродие, потому он дом ентот построил! – цедит скрозь зубы старушка: ишь, бузит, ирод! Да окошечко-то сызнова и закроет – и только губы ещё что-то шамкают старушечьи за стеклом – ничегошеньки не слыхать – да глаз вострёхонек на отца-пустобрёха зыркнет: тот руками размахивает, вот оглашенный… плети плетень – нонече твой день… – Ишь, лопочет, ишь, топочет! Ступай себе, улепётывай, лапотник! Не всплакну! – и оконце ишшо поплотнее прихлопнет, да на полати почивать почапала…

– А баушка Луша, а баушка, послушай… – Шалопай оглашенный: шёл бы, лишай ему в шею, лешему!

– Пошто шарами лупаешь? Ступай в свою халупу, олух!

Ух и пухленькие словечки у баушки у Чурихи: она их что пульки пуляет: так и лупит, так и лупит!

А отец-то, слышь, страдал!.. Но про то един Бог и ведал-знал…

Долго ли сказочке-то, бают, сказываться, а только Катюшка-то ждать не стала: ка-а-ак разбежится да промеж тётками-то и зависнет – хохочет-заливается!

– Катя-Катя, и что это ты делаешь, Катя? – голос в голос дивятся тётки.

А наша-то головушка рада-радёхонька!

– Я буку энь деею! – и глядит своим глазом косым то на одну тётку, то на другу: туда-сюда, туда-сюда! Тётки лишь и перемигнутся: и что это, дескать, удумала?

А Цвирбулин тут как тут – черти его несут! Блином масленым в рот лезет-прёт!

– И кто это такой хороший? И кто это такой пригожий? – а у самого глазища, что бельмы, на чумазом от сажи лице, Царица Небесная!

– Я деечка!

– Девочка? – и зыркает своими бельмыми: ребёнка заикой оставит!

– Неть, деечка! – Катя ножкой топ, а сама-то глядит-поглядывает искоса на Цвирбулина: тот жмурится часто-часто, точно тискает девчонку глазищами!

– Ладно, куды лезешь, антихрист, мысалы-то сполосни! Туды же! – голосят тётки.

– Дядя Цибулин, а я тебя не боюсь! – ах ты Катя-Катерина смелая!

Тётки на племянницу-то, на неслушницу-то: дескать, вот будешь неслухом-то неслушничать – мы тебе жи-и-иво Цвирбулину и сплавим-отдадим! – и тянут Катю за рукав.

– И правильно, дочка, к чистому грязное-то не пристанет! – А тётки знай пальчиком грозят: допрыгаешься-де, девынька, отдадим, ужо как отдадим! А Кате того и надобно: что мысль ихну, ехидная, считывает – сейчас кричит:

– Дядя Цибулин, а когда ты меня забелёшь? – и косится, шельма, на тёток!

– Катитка, а ну-ка цыц! – покраснеют бедные тётки, ровно тебе дурищи какие полоротые! Да нешто Цвирбулин не ведает, что им детишек-то коченёвских пугивают? Э-эх, тётки, тётки, наивные трещотки!

– Ой, дядя Цибулин! – вырвется вдруг из тёткиных цепких рук. – Смотли, смотли, домик ку́лит! – и обернёт к технику румяненное личико: а довольнёхонька-то! – Ой, смотли, домик газьки заклыл! – а сама хохочет!

– Ладно! – цыкнут тётки. – Ишь, разарлекинничалась! – и тянут Катю, что упором упирается. А техник-то улыбается ей вослед, да ещё и кивнёт: дескать, понял я тебя, малышка, поня́л! Инда дух захватит у нашей-то головушки пустёхонькой! Только и выкрикнет:

– Дядя Цибулин, а я тебя любанькаю!

Ах ты окаянная, и что удумала!

Дома тётки перво-наперво баушке Лукерье всё про всё доклада́ют:

– Идём – а он нарисовался! – да, слышь, руками-то размахивают, а раскраснелись что, распунцо́велись, родимые мои матушки! А Лукерья сидит себе посиживает, знай носом клюёт-поклёвывает! Вот и чудится нашей Кате, чадушку неразумному-глупому: клюёт-клюёт баушка Лукерья носом-от, клюёт-клюёт, а после ка-а-к крылья-то вскинет, да ка-а-ак вскочет – и ну по горнице перекатываться-кочевать: чур-чур-чур-чур-чур, чур-чур-чур-чур-чур!.. И что это, силы небесные, никто-то и не заприметит таку-растаку диковину диковинну… И озирается малышка испуганная… ручонками укрывается… Чур-чур-чур… Ох и чудно всё это, ох и чудно…

–…я, грит, тётка Авдотья… Да кака я тобе тётка, антихрист ты эдакой! Хорош племянничек, неча сказать: на две недели младше тётки! Тьфу, зараза! А эта-то, эта – роди́мес ей возьми! – лезет на его, насилу и отташшили! Не ребёнок, а…

– Он холосый! – Катитка ка-а-ак вспыхнет… да сейчас и осела, что пришибленная… ох и страшен круглый бесцветный глаз баушки Лукерьи… ох и страшен… страшнее страшного…

– «Холосый»! – это сама баушка Чуриха ртом беззубым прошамкает. – Тебе все хорошие…

– А сколько ему годиков? – осмелится Катюшка, выспросит, на старуху глянет искоса.

– Да старе поповой собаки… сто лет в обед… – и сызнова клюёт-поклёвывает носом баушка.

– Да у его и рожа отродясь немытая: почитай уси дни в саже сидит! – подхватят тётки. – Ты поскобли – да и полюбуйся… Вот ить, пристала, что банный лист к те́зеву… – и зевают сердечные. – И то правда: липнет и липнет к ему липнем! – протяжно эдак, задумчиво! – Ровно чует что!.. А ить он мог бы быть отцом твоим, батюшком… – только и ахнули тётки… тётка… та, что сказ’вала… словно преступница кака, рот прикрыла ладошкою… ой, Господи… А баушка – зырк:

– Ну-ка, цыц, халды, вещуньи проклятущие! Чтоб вам пусто было на том свете!

Да ишь, позднёхонько: тётки уж проговорилися – рот раззявили…

Вот ушла старуха – Катя сейчас к тёткам ластится: что да как? Те вину свою чуют – молчком отмалчиваются… Но молчи не молчи – всё одно, прознает девка, проведает, а то ещё, не ровён час, и люди что выболтнут… они такие, люди-то… лихие… с них станется…

– Ну-ка, поди сюды! – тихохонько-растихохонько: это дабы баушка Лукерья пытливая, не приведи Господь, не прослышала! Катя же точно заворожённая – не шелохнётся детинушка! – Матерь-то твоя, Катьша, почитай что первейшая у нас была раскрасавица в Коченёве-то, – зачнут наперебой шептать тётушки, – многие к ей сватались… и Цвирбулин, и отец твой… в пояс кланялись…

– А пошто, тётушки, матушка почтила почётом моего батюшку? Не таите – сказывайте! – А тётки и ведать не ведают, что сказывать: друг на дружку зыркают да кивают головёнками. Тут одна из них – не признать которая – решилася: слово молвила: – Дык… чтобы вы, кровные детушки, на свет божий понародилися – знамо пошто… Но тш-ш-шш… никак баушка… И молчок – зубья на крючок… чок… чок…

А ночью слышит Катя, тётки шушукаются: «Шу-шу-шу, и на что ты рассказала-то ей?» – «Да забудет она: дитё малое, неразумное, будьто понимает что?..»

А Катя-то наша понимала, всё про всё как есть понимала, головушка… только речи-то тётушкины сказочными ей слышались, диковинными какими виделись… А и голоса у тёток ровно бархатом выстланы: низкие, журчащие, ворсистые, мясистые… да и поди распознай, которым голосом кака тётка разговаривает?.. То-то! Вот точно сливаются голоса те в един большущий поток-поточище, Катитку нашу махоньку баюкают… Да и сами-то тётки! Ну что пёстрые птицы волшебные – и понадето на них, понасдёвано всё-то чудное, пышное… И волосы у них чёрные-пречёрные, черней никто и не видывал! – да с синим о́тливом, ровно крыло вороново!.. И глазища-то у них большущие, раскосые… ну что зрачки смородинные – ни просвета какого, ни проблеска… И кожа медная, цыганская… И ругаться-то оне на Катю ругаются – а ей, девчончишке, чудится, будто игра то, баловство, внарошку всё и деется – и не пужается она ну вот нисколечки!..