Татьяна Чурус - Чуров род

А как утречком примутся тётушки да кашу-малашу Катюшке варить манную, да как подымет малышку запах неведомый – да прибежит наша лакомка, встанет у двери на приступочек: босая-то, в одной рубашоночке кружавчатой, – а сердечко ну ровно колотун какой колотится: прыг-скок, прыг-скок… да за порог… Вот стоит стоймя голубушка – любуется: а оне, тётушки проворные, варят-варят, да приговоры приговаривают, да ложкою длинною деревянною помешивают (тою ложкою, сказывают, ещё покойник-дедушко едал – щи хлебал)… И всё-то ходуном пойдёт пред Катиными пред глазами, каруселью закрутится – диво дивное, чудо чудное! – и боится она, детинушка, хушь словцо, из уст тёткиных выпущенное, упустить-забыть! Так и стоит себе постаивает, что сирая сиротинушка!

И только когда вся слюной изойдёт наша горемычная, сейчас и тётки ей заприметили:

– И кто это там постаивает?

А Катюшка к ним кинется: уж она обнимает-обнимает своих пестуний – не наобнимается! Целует-целует – не нацелуется! Родимая головушка!

И вот примутся тётушки кормить свою непутёвую кровинушку, кормить-потчевать да приговаривать:

– А эту ложечку за дедушку, а эту ложечку за баушку, а эту ложечку за тётушек, а эту ложечку за мамушку, а эту ложечку за сестрёнушку, а эту ложечку за батюшку… кабы пропадом ему пропасть-сгинуть… – А Катитка возьми да нарочно и выплюни кашу-малашу! Тётки только и переглянутся: ишь ты, дитё малое, неразумное – а и то понимает!..

По воскресеньям у Чуровых пироги да блины! А уж что скусные, что сладкие! Мягкие, сдобные… э-эх… ел бы да ел, так бы, знаешь, и уписывал!

А девчонки-то Чуровы за обе щёки уплетают-уминают пироги те… сами скоро ровно булки сделаются, ей-богу…

Вот понаедятся, так что и подняться-то не подымутся… ах…

Мать им:

– Наелась, как бык, – не знаю, как быть! – и качает головой: дескать, бочки бездонные… дочки… и пирог-то большущий, глянь-ка, из печи вытаскивает… инда слюнки потекут… А им, девчонкам-то, всё мало: нешто не кормят их? Ну, Катька-то Чурова и учудит: ишь, смелая!

– Дай кусочек! – кричит. А сама уж ручонку к пирогу тому протягивает… ух… горячущий… Глазёнки хитрющие, ан виноватые… Ах ты Катя ты Катя…

– Куда лезешь? – застрожится мать. – Ну надо же, а? Куды конь с копытом, туды и лягуша с лапой! Образина чёртова… расчёртова… – и только отвернётся – Катька сейчас цоп пирог-то, да кусок и отхватит… Не успеет мать и глазом моргнуть – она уж уминает тот кусочек: только, слышь, треск стоит! Ну, тут мать руками-то и всплеснёт: – «Кусочек»! Ничего себе кусочек: с коровий носочек… – И что с ней делать, с волхви́ткой с этой окаянною…

– Скушай кокушко! – пожалела тётушка – протянула малышке яичко красненько – уж такое красивое, такое ладненькое! – Катюшка ладошки-то пухлые-розовые и подставляет, да с жадностью завладевает заветным кокушком! А на мать-то эк задорно глянула: дескать, и что это у Кати есть! – только мордочка её вдруг задёргалась, глазёнки запрыгали: казалось, такая мука мученическая ровно изрезала лицо матери! Девчончишка заметалась, взирая на лицо то изрезанное в зеркале… поняла, родимая ты головушка, как, должно быть, стыдится мать того, что у неё эдакая-то дочь… Правда, до поры до времени и сама Катя знать не знала, ведать не ведала… кака така… но, видно, очень, очень нехорошая девочка… и запылала малышка, что то́ пасхальное кокушко, стыдливо пряча очи-глазочки…

– Всю душу вы мою вымотали! – скажет мать, бывалоче, махнёт рукой – рука что ветвь суха: ни кровиночки! – а Катерина и видит сейчас: кто-то неведомый душу у матери выматывает: наматывает-наматывает тихохонько, тихохонько на кулачок, наматывает-наматывает – вот она, душенька-то, и вышла вся… ма-а-ахонькай такой клубочек, жалконькай… и будто глядит на него Катя – и дивится, дохнуть боится… и будто не у матери – у неё, у Катюшки самой, душу-то и вымотали… И схватится испуганная девчушка за грудушку – и глаза матерны вперятся в её личико: одни зрачки – чёрные-пречёрные… ровно почернели они от горя неизречённого…

А бывалоче, Катюшка наша и учудит что – сейчас мать причтом и причитает:

– Доча моя, чадо моё одичалое! – Чу, баушка Чуриха: а ну как учует? – и Катюшке тычок: анчутка!

А уж что комната-то раскалена! Царица Небесная! И этот чёрный нависший потолок – обуглился от жару! – вот-вот рухнет на малышку, нашу крошку, пташку нашу, птичку! Она зажмурит глазёнки: страш-ш-шно! – потом пытается тихохонько так приоткрыть их, приглядеться – трудно, шибко тяжко: слиплись от пота… и что-то давит, мнёт её пышущее жаром тельце… И никому-то она не нужна-а-а, и все-то заб-б-были про неё-о-о… Хочется кричать – да голос словно бы засох…

И чудится вдруг маленькой Кате: кто-то большущий спрятался там, наверху, и держит над её головушкой чёрный раскалённый противень… плавно так раскачивает… И что за пироги на том на противне… с начинкою… али шанюжки… Сами небось станут есть, а она тут лежи сиротинушкой… И расплачется, бедовая головушка, бессильно так расплачется: ох и жалко, ну до чего жалко Катю-то, страдалицу… ах она разнесчастная… ах она… ой, противень сейчас упадёт!..

И сожмётся в комочек, обхватит головушку ручонками – и мерещится малышке: не девочка она, а булка, пышущая жаром булка сдобная, с румяненной корочкой, – и её вот-вот сомнут рты голодные, рты жадные, всю до крошечки!..

Катька-булка, Катька-булка!.. Мягкая, рыхлая, белая… А они зубами будут рвать… Начинку им, начинку…

И закатит Катитка глазёнки и молит лишь об одном: уж скорей бы забрал её «дядя Цибулин» – а она-то что старалась бы, так старалась бы для него, избавителя… вот и печку б топить помогла ему, ну ей-божечки…

А и песнь зачнёт наша головушка! Тётки сейчас: сидит-де Паном Пердовичем, да ишшо и кувы́кает! Ишь, мол, кувыка-закавыка, кувыкалка! Ишь, мол, кувичка-чувичка!

Ах вы, тётки глупые! То Катьша тишину расшатывает!

– Виса! Ишь, свистит, что сивый мерин!

– Ну что орёшь, как оглашенная? Анчутка! Расквасит губищи свои – и дерёт глотку, орёт на всю Ивановскую, разгриба чёртова! И правда: Галина-то всё молчком да бочком – ни слова ни полслова – так у ей и роток что бо́бышек: пальчиком прикроешь… а эта: расквасит свои губищи, шабала пустая…

– У нас один тоже всё кувыкал, – баушка Чуриха меж тем: да тихо-о-охонько так. – Докувыкался. А вы, девки, чего рты-то раззявили? – это она тёткам, баушка Чуриха-то, тёткам-тетёркам, что и впрямь рты пораззявили! – Никак припомните пастушка тутошнего, кувяку постылого? А, Авдотьица? А, Гланьша? Ну чего зенки-то вытаращили, халды? И-и! – да ручонкой сухонькой и махни сгоряча баушка-старушка Чуриха: халды халдами и есть! Одначе сказ свой сказывает: куда денешься – словцо-то уж выпорхнуло, словечечко вещее! – Кувички-то он себе изладил камышовые, пастушок коченёвскый, нашенскай. Вот зачнёт кувыкать – хушь криком кричи, а не крикнешь: потому пастушок, потому скотина при ём, так-то вот. А только и доведись ему в дремь впасть: уморился парнишко, умаялся. Сам-то спать-дремать, а роток-от и раззявь: а что с сонного испросишь – сонный, он ить ровнёшенько мертвяк! Ну, в ту пору змеище подколодный ему в глотку и заползи! И уж так он там крутился-извивался, змеище-то, родимые мои матушки: поел всё унутре, как есть пожрал… Так, знаешь, упокойник и стоит пред очми: рот раззявил, а из его, из рота-то, змеюкин хвост бьётся жив-живёхонек… ох и страстушки… – Катюшка оземь: подкосили её, девоньку нашу, невестушку белую, речи те жуткие, шипящие; что змеюки, вползли они в ушки девичьи, оплели, опутали душеньку, до самого сердечка добираются…