Сергий Чернец - Собрание сочинений. Том четвертый. Рассказы

_______________________

… – Мне, Геннадий Дмитриевич, ничего не надо. Вы и не думайте, я сегодня и уйду, – говорит Наталья, утирая концом платка глаза. – вот, если разрешите, платок возьму, память о нём…, если разрешите. А вы его не знаете. Какие «полюбовницы». Он строгости душевной был человек. —

– Надо вот бумагу вам подписать – решился наконец объявить Геннадий то, ради чего, собственно, он и приехал. Ему совсем уж надоела эта бабенка, и время торопило. – Отец завещание на вас оставил. —

– Какое завещание? Да я не умею ничего писать, не знаю, – Наталья непонимающе смотрела на него, – сказала же вам. Делайте что хотите. Я хоть сегодня уйду. —

– Я всё заготовил. Надо вам дарственную написать – Геннадий Дмитриевич положил на стол бумаги. – Только надо нам к нотариусу успеть сходить в сельсовете я договорился. А вечером мне обратно уезжать. —

Наталья вышла вслед за ним на крыльцо…

____________________________

В конце зимы Геннадий Дмитриевич купил машину. Деньги от продажи дома помогли. Выехали они, когда совсем уже высохло на улицах. Прокатил свое семейство по городу. Потом через реку доехали до своей дачи в шесть соток, где домик стоял, построенный быстро из материалов, купленных на те же деньги от продажи дома.

– Знаешь, ведь завтра родительский день? – вера в Бога стала возвращаться к народу и уже церковные праздники и дни стали у всех «в моде».

– С чего ты об этом? – спросил он у своей жены удивлённо. Религиозные дни он и не знал никогда.

– Михайловна, соседка, заходила и сказала. Надо бы к отцу съездить на могилку. Ни разу не были. —

Отцовскую могилу нашли не сразу. Прибавилось около неё, затеснили другие. Подошли к оградке. Помешкали, прежде чем открыть калитку. Вошли. Геннадий Дмитриевич глядел на потускневший отцовский портрет, и тот, чьи черты хранила эмалированная пластинка, виделся совсем чужим.

– Когда ты посадил? – жена указала пальцем на тонкий безлистный прутик, торчавший справа у входа, у самой калитки.

– Я? – удивился Геннадий. Он даже не заметил серую веточку. – Я? Нет, это не я. Это наверно, она, Наталья, – Геннадий Дмитриевич впервые назвал имя женщины, и оно теперь неразрывно стало с именем отца, хотелось бы того сыну или нет.

Это росла рябинка, такая же как посажена была отцом в палисаднике у дома. У него задрожало внутри. И поднялась обидой в душе его досадная признательность к чужой женщине. Но больше всего язвило от сознания своей непоправимой вины перед отцом и ещё от стыдливой неожиданной зависти к нему – покойному – за пережитую на земле такую женскую верность.

К горлу поднялась жалость уже к себе. Геннадий Дмитриевич по-иному совсем всматривался в отцовский портрет на железной пирамидке, и другой, не похожей на прежнюю, замерещилась ему его дальнейшая жизнь. А над могилой и над ещё не разродившейся зеленью землей бился сизым трепетом весенний день…

Эту театральную историю рассказал мне мой приятель недавно в выходные, на рыбалке, когда мы ночевали на берегу у костра без палатки, как любители-рыболовы. Мой приятель, славный артист местного провинциального театра. Я передаю её, как могу и как умею; конечно, мне не удастся передать всей прелести свободной русской речи и всех чувств, выражаемых жестами и мимикой на лице рассказчика под серебряным лунным светом и в отблесках пламени костра.

А конечно, ты знаешь, что уже более 20-ти лет, как начали появляться частные театральные студии, как грибы, и частные театры. В которых руководитель – главреж, как сам Царь в своем государстве: он же директор, он же постановщик, и он же и он же – почти как Бог. И так же страшен, потому что может принять артиста и уволить, выгнать на улицу.

Такого раньше не было, когда все театры были государственные и принадлежали Минкульту, но с тех пор, как капитализм восторжествовал, – деньги делают культуру.

Так и наш театр, возникший в перестроечное время и бывший на дотации еще Минкульта в 90-е, в двухтысячном совершенно был выкуплен главрежем, по фамилии Суров.

Театр прочно укрепился в наполовину деревянном (верхние этажи) старинном доме с колоннами в центре города, куда переехал в перестройку с субсидиями….

Говорят, там был домашний театр местного дореволюционного купца Пчелина, которому принадлежат и другие большие дома с колоннами в городском центре.

Но это к слову (вступление, так сказать). Так вот, Суров прикупил свой театр, за бесценок тогда, умирающий. А чтобы зарабатывать популяризировал, выезжая с труппой по сёлам и другим городам с гастролями. В результате театр Сурова был всегда полон во все сезоны. Суров знал свое дело отлично, руководил своим «царством-государством» счастливой удачливой рукой: и артистов он сумел набрать, ангажировать первоклассных.

И работали в театре две его дочери, окончившие недавно театральное училище. Театр был для них родным домом, они с малых лет приходили к отцу с матерью. А мать из актрис быстро переучилась на финансовом и стала главным бухгалтером театра.

Ольга на год старше своей сестры была по-взрослому красива и ей часто доверяли главные роли в спектаклях. Но была младшая Майя, с наивной подростковой красой и очарованием, которую использовали на подростковых ролях – травести.

Старшая красавица была умна, высока, выше сестры на голову, в отца, божественно сложена и как артистка первоклассна. Но от работы её веяло холодом (это я как артист говорю). Все было просчитано с математической точностью: и «вздохов», и «ахов», которые случаются, – ровно столько, как прописано в сценарии. И зрителей она держала в напряжении чувств, в паузах, – на определенное сценарием время. И в житейском, закулисном общении, она была суха, горда, величественна и неразговорчива.

Младшая же Майя вся была сама прелесть. Проста добра и наивна. От волос, цвета зрелой пшеницы (желто-солнечных), и тонкой стройной фигурки – до носочков театральной туфельки, Ольга была сказочно-кукольно-красива. Все кто видел её, никогда не позабудет её нежного лица, восторженно-открытого взгляда, её веселой искренней улыбки и милой грации всех её движений. А мы же, театральные артисты, знали и о её простодушной доброте.

Что ж тут удивительного в том, что в Майю были влюблены мы все поголовно, в том числе и я, молодой тогда юноша, только что пришедший из театрального училища: какой-то талант заметил во мне главреж Суров на собеседовании, и принял меня в свою труппу из многих кандидатов, более 10-ти. Но я не о театре хочу рассказать совсем. Не зря театр пользовался успехом, однако.

Это потому, что, принимая новый спектакль на генеральной репетиции, куда пускали и некоторых зрителей в зал, завсегдатаев и знакомых, – главреж Суров проявлял всю свою суровость строгость, резкость и давление. Он прямо кричал на артистов, останавливая сцены, и заставлял их повторять куски постановки, отчитывая за каждое слово за каждое действие ему не понравившееся. И так прогон за прогоном он добивался кажущейся ему верности.