Сергей Жмакин - Английский гамбит

Еще был случай с Журавлёвым. С институтской агитбригадой путешествовал Зуев в уборочную страду по деревням и сёлам. Весёлое было времечко! Хорошо сидеть в автобусе среди однокашников и однокашниц, горланить под гитару разудалые песни, глазеть в окно на цветастый сентябрьский лес! Днём запасались водочкой, перед концертом употребляли по сто граммов для вдохновения, а после прощальных аплодисментов балдёж кипел до поздней ночи в районной гостинице или в лесу у костра. Приятно выступать перед деревенской публикой – народ тёмный, «никого не понимат». Дом а культуры и клубы полнёхоньки, и чувствовал себя Зуев за барабанами чуть ли не Ринго Старром. И всё бы было замечательно: и то, что вместо трудоёмких сельхозработ Зуев легко и непринужденно нес культуру в массы, и то, с каким очарованием у него завязывался роман с фигуристой танцовщицей. Но портил Зуеву чудную картину балдёжной агитбригадовской жизни студент по фамилии Журавлёв. Играя на бас-гитаре, он лажал немилосердно, и сколько на репетициях с ним не бились – всё бестолку. На концерте как бухнет поперёк – у Зуева руки дрожат от возмущения. Понимая, что Журавлёв, которому слон на ухо наступил, в общем-то, выручает коллектив – слава Богу, хоть такой бас-гитарист нашёлся, Зуев, однако, испытывал к нему неодолимую неприязнь. Журавлёв был малый невзрачный и молчаливый, даже когда он под мухой – слова из него не выдавишь. «Убогонький», – раздражался Зуев. Держался Журавлёв скромно. «Мог бы быть еще скромней, а то при своей-то убогости выгибается на сцене перед публикой – смотреть тошно». Под шкуру Журавлёв никому не лез, гадостей не делал. «Во время еды жуёт противно, аппетит портит». Борясь с раздражением, Зуев недоумевал: «Что плохого сотворил мне этот человек? Наверное, если бы он был большой, сильный и наглый, я бы к нему приспособился, и он бы меня не нервировал. А тут вижу: парень ни то, ни сё, вот и куражусь…». Чтобы не натворить глупостей, он держался от Журавлёва подальше. Но под занавес гастролей произошло то, чего Зуев боялся. Коллектив решил запечатлеться на память в райцентровской «Фотографии». Зуев бегал за сигаретами в продмаг и опоздал, ребята уже выстроились перед трехногим аппаратом, ждали его одного. Фотограф поставил его во втором ряду и с краю, что Зуеву очень не понравилось. На концертах он с барабанами был всегда в центре, а здесь выходило, что он, как бы, с боку-припёку. Пока фотограф нацеливался, Зуев попытался избежать постыдного увековечения крайним. Рядом стоял Журавлёв. «Местами поменяемся? – прошептал Зуев и потянул его за рукав. – Давай, давай быстренько!» Но Журавлёв вдруг отдернул руку. «Куда лезешь?» – сказал он. «Поменяемся», – повторил Зуев, чувствуя, как бешенство закипает в нем. «Нет», – сказал Журавлёв. «Внимание! Не моргать!» – объявил фотограф. «Чудак же ты», – тихо выдавил Зуев и уставился в радужный глаз объектива. Зуев плохо получился на том снимке – лицо его было неузнаваемо злым и надменным. В те секунды, когда мигала вспышка, Зуев сжимал за спиной кулаки, ненавидя Журавлёва каждой клеточкой своего организма. Только потом, когда вышли на улицу, и его освежил промозглый ветерок, Зуев опомнился, и ему стало страшно. «Может, еще не поздно? Я извинюсь, и обойдется», – с болезненным предчувствием подумал он. Все шагали к автобусу. Зуев догнал Журавлёва и шел рядом, не решаясь взглянуть на него и заговорить. Кто-то спросил: «Володька, что с тобой? Ты бледный, как смерть». На Зуева обратили внимание, он, смешавшись, криво усмехнулся: «Перекурил, наверное». Журавлёв забрался в автобус, Зуев последовал за ним и, усевшись на свое место, лихорадочно соображал, что же делать. «Послушай, старина…» – наконец начал он. Журавлёв внезапно поднялся и молча, не оборачиваясь, вышел из автобуса.

Весной Журавлёв бросил институт, его забрали в армию. Там он и погиб спустя полгода при исполнении.

Глава 4

Утром Зуев, по обыкновению, был разбужен бабой Фросей. Она бухала входной дверью, гремела, стучала чем-то на кухне, ходила, громко скрипя половицами, по комнате, в которой лежал на узкой кровати Владимир Андреевич. Предрассветно синели окошки. Пахло дымком от свежерастопленной печи. Подтянув коленки к груди и сложив под щекой ладони лодочкой, как в детстве, Зуев нежился под одеялом. «Так бы и пролежал всю жизнь». Ему пришло в голову, что неприятности в школе возникают от его дурного настроения. Дети чутко улавливают, когда он злится, им это, естественно, не нравится, и они мстят. Нужно быть неизменно приветливым, корректным, н е п р об и в а е м ы м для издевательств, и детям будет неинтересно заводить Владимира Андреевича. Вот он тогда бросился догонять «гнусавого» и – напрасно, нужно было сдержаться и спокойно докушать. Дети, по причине малого возраста, – люди недоразвитые и многого недопонимают, поэтому надо уметь им прощать.

Так он мысленно рассуждал, пока, сунув босые ноги в зимние ботинки и накинув пальто, бегал в заснеженный огород отметиться в тесном щелястом домике, пока чистил зубы и умывался над облезлым рукомойником в кухне, пока ел консервированного минтая в томатном соусе. Чисто выбритый и наодеколоненный, он шествовал по главной улице деревни с объемистым портфелем, туго набитым проверенными тетрадями, и мир вокруг сиял светом простых и верных умозаключений. «Здравствуйте», – вежливо говорили Зуеву встречные незнакомые люди. «Здравствуйте», – солидно, с удовольствием кивал он, утверждаясь в себе еще больше. «Здравствуйте, Владимир Андреевич!» – Его обгоняла школьная ребятня. «Доброе утро!» – откликался Зуев, провожая детей снисходительным взором.

Улица круто сворачивала возле длинного бревенчатого барака – старого здания школы, теперь интерната, где до выходных жили ученики из ближних деревушек. Зуев сошел с дороги в глубокую тропинку, протоптанную вдоль трухлявого штакетника, за которым трепыхался под ветром чахлый школьный сад. Голые прутья акаций сухо перещелкивались меж собой, с корявых кленов, вертясь, падали на мерзлый снег желтые «вертолетики». Иссохшие, в трещинах, темные бревна барака напоминали Владимиру Андреевичу о вечности. Испокон веков между учителем и учениками нет мира, почему же он, Зуев, должен быть исключением? Раз уж угораздило попасть в педагоги, смири гордыню и терпи. Не обижайся на малолетних недоумков, вспомни, как сам в их возрасте идиотничал. Из рогатки по лампочкам в классе стрелял? Стрелял. Короткое замыкание гнутым гвоздем в розетке делал? Делал. Доску свечкой натирал, чтобы мел скользил? Натирал. Магниевую бомбочку замедленного действия приспосабливал за распахнутым окном в теплый майский день? Помнишь, как шарахнуло, и историчка в истерике выбежала из класса? Помнишь. Кнопки на учительский стул подкладывал? Подкладывал. Пьяным на уроки приходил? Было и такое. Тогда получите, Владимир Андреевич, и распишитесь.