Татьяна Батурина - Дурочкины лоскутки. Старые и новые житийные страницы

Ну, а наутро начиналось самое замечательное: в хату вносили мешки с травой и устилали полы, да не жиденькими слоями, а богато набрасывали, густо притаптывали, и как же босым ногам хорошо было ходить по хате, по свежей упругости Троицыных трав! Сверху насыпали мелких цветов. Образа украшали акацией, мне было жалко, что она быстро завядает, и я просила ставить ее в воду, но не разрешали: завянет – еще наломаем.

Я ночевала у тети Настуни, вечером мы мыли с ней полы – деревянные, крашеные, дядька сам их стелил, он и крышу сам покрывал черепицей. И здесь, как и у деда, весь дом травой устилали, и в летней кухне тоже зеленела трава и на полу, и на лавках, а на ветки сливы у крыльца мы навязывали разноцветные ленточки – просто так, для красоты.

Кто-нибудь приносил из церкви букетики освященной травы – тетя проходила с ними по дому, обмахивала, крестясь, травяные настилы на лавках, на шкафах, на полу. А потом праздничный день разгорался с беготней то в кухню, то в ледник, то в коровник, то за водой. Я же – вниз, на речку под огородами, к мосткам с осокой по бережку, которая неведомо почему пахла душистым мылом. Конечно, это не мыло вовсе, а порывистое дыхание летнего дня, когда в едином веянии трав, цветов и деревьев благоухала радость – навстречу Святой Троице.

Приходили гости, садились за стол, у баб да дивчин в руках цветочки, мужики да хлопцы в вышитых рубахах – и праздновали. Дядя с тетей гостей привечали по-христиански: вдруг кто из них – Ангел? Кринку с молоком обязательно посреди стола ставили не простую, а цветным венком обвитую. Никто из нее не пил: кринка – для Небесных гостей.

Настуня и Андрей были совсем разные: она худая, голубоглазая, с длинной русой косой, ласково-молчаливая, а он, словно цыган, черный, с ярко-темными очами, шумливый, раскатистый, весь – как на рыся́х. Только в одном и были они схожи, уж и не знаю, как назвать, каким словом определить эту схожесть, ну да вот: и у тети Настуни, и у дяди Андрея сердце находилось не слева, как у всех людей, а – справа, рядышком с крестной рукой. Когда венчались, о том чуде не знали-не ведали… В их доме в горнице с образами висел рушник с вышитыми словами, и каждое слово не из букв, а из цветов: «Бог есть любовь».

Тетя Настуня видела цветные сны. Если мы просили, пересказывала их не то чтобы неохотно, но – осторожно, вроде и не о себе вовсе. Мне запомнился сад из сна. В саду собирали яблоки, их было очень много, повествовала тетя, люди набирали яблоки в сумки, яблоки очень красивые, ярко-красные. Кто-то их до хат своих доносил, а кто-то терял по дороге. Настуня донесла.

Совсем недавно я прочла в книге Григория Нисского «Изъяснения Песни Песней Соломона» о том, что яблоком именуется Господь наш Иисус Христос. Как яблоня по природе своей стремится в высоту, так добродетель всходит вверх и обращает взор к небу. Красотою, миром, услаждением, пищею, прохладою, покойным седалищем, подпирающим столпом – всем этим яблоко украшает нашу жизнь. Воистину, Настуня была исполнена веры…

В другом сне тетя оказалась в темном мире, в неясном пространстве, где вокруг двигались невидимо-бесшумные тени. Только она подумала: «Где это я?», как сразу услышала: «Ты здесь не нужна», – и проснулась. В то время она сильно болела, выздоравливала трудно и медленно. Но, наверное, болезнь ушла, потому что через время сон повторился, но тетя была уже в другом месте, и таком светлом, что было больно смотреть, она и сказала: «Больно», – а разве во сне можно боль чувствовать? Настуне так хорошо было в этой светлыни, что она пошла вперед, по тропке между ажурных деревьев, тоже из света, но ей сказали: «Еще рано, возвращайся», – и она вернулась, а ведь как хотелось остаться в том сне! Говорила, что побывала в раю.

Мы с отцом часто ходили по гостям – к родне и знакомым, его ведь знали все. До войны батя был колхозным конюхом и играл на скрипке, поэтому повспоминать хозяевам и гостю было о чем. О войнах – обязательно. Не только он, но и другие воевали в финскую, потом в западно-украинских лесах, прошли Великую Отечественную… Два брата отца не вернулись – Иван и Павел, я по фотографии их только и помню, да ведь теперь нет ее, этой фотографии.

Ох, и любил отец лошадей! Когда, в редкие годы, бывал в Житне-Горах, конюшни были на нем: сначала дедова, а потом, как старики ушли, дядькиных лошадей обихаживал. Говорил, что лошадь – самое умное животное. После таких вот гостеваний житне-горских и сочинились у меня стихи об отце – и о войне:

Сколько слез я пролила над своими воспоминаниями! И о маме, и об отце, и о всей родне – и украинской, и сталинградской – нарыдалась. Может, слезы эти не на прощанье, а на прощенье? Ведь и не замечала я, как, наверное, обижала родных и невниманием, и беспамятством, и словом бездумным, и всяко-разным своим молодым невежеством-неведением, как страдали они от моего бабьего неустройства, как переживали за сыночка моего в пору его возрастания… Хочу, чтобы все мы были живы! Господи, Ты все можешь, молю Тебя, сделай так, чтобы весь мой род православный собрался когда-нибудь воедино на чистых райских пажитях – в Небесных Житне-Горах!

В субботу и воскресенье в сельский клуб привозили кино, теперь уж и не помню, что за фильмы ходили мы смотреть, кроме одного – «Свадьбы с приданым». Все вокруг и около грызли подсолнечные и тыквенные семечки, сплевывая кожуру прямо на пол: любимое деревенское занятие. Мы с братом с этой привычкой освоились не сразу, но соблазн был велик, ведь семечками торговали прямо у клуба. После сеанса, когда в зале переставал стрекотать кинопроектор и все не спеша тянулись на вечернюю свежую волю, любопытным взорам представали валы семечковой шелухи на полах – строго по рядам.