Татьяна Брыксина - Тридцать три ненастья

Стихотворение «Вопиющая пред Жёлтым домом» написано в 2000 году. Несколько лет несчастная женщина не появлялась здесь, а прошлой весной опять замаячила около. Одета была уже во всё зелёное и к парадному входу подходить не решалась – дирижировала из-под ёлки.

Мы с Василием живём напротив сурового дома больше двадцати лет, но никто нам не докучает, не досматривает, окна лазерными фонарями не просвечивает. Хотя, думаю, досье на всех жильцов Краснознаменской, 19, у строгих соседей имеются. Да что с нас, простаков, взять? А когда-то наш жилой дом считался подведомственным КГБ. Он и построен в те же годы, что и Жёлтый дом – для сотрудников ведомства. Теперь, постаревший, с отвалившейся облицовкой и гнилыми коммуникациями, объект подневольных усилий пленных немцев – он мало привлекателен для проживания функционеров фискальных служб. Они всё больше по коттеджам. Зато нам-то как повезло! Спасибо тебе, Господи, и за это.

Январской ранью в свете неоновых фонарей, мягко заливающем ели и голубой снег, заоконный вид представляется мне рождественской открыткой. Поднимаю глаза и снова смотрю на трепещущий флаг – на душе теплеет. Без пафоса, без вызова. Когда есть что любить и кого любить, не любящие нас кажутся людьми с чужой улицы. Они тоже имеют право на свою любовь и нелюбовь. Но осмеяние Родины – это уж слишком! Не велик грех быть демократом любого образца, но не быть патриотом Отечества – стыд и позор. Впрочем, выстраданное это соображение не сверлит мой мозг на психопатическом уровне. Коротко и ясно промелькнула мысль об этом в просонной голове и переключилась на домашнее.

Кружка чая – первейшее дело после сна, но пью его я одна. Муж свои утренние таблетки предпочитает запивать настоем шиповника из термоса. А я без крепкого чая – вялая тень себя самой. Чай, сигарета, а потом и зубы чистить. Василий уже отплескался, побрился и снова нырнул в постель.

Вхожу в просветлевшую спальню и с нарочным укором говорю:

– Сынок, ты это чего?! Скоро восемь… Я кашу заварила.

На Сынка муж реагирует спокойно, не раздражается, но подниматься не спешит.

– Ещё полчасика позарюю…

И я ухожу доглядывать овсянку. Нежных «муси-пуси», «заек» и «солнышек» в нашем разговорном обиходе не принято. Но был такой случай. Василий вернулся домой навеселе, что раньше, в пору его службы в «Отчем крае», случалось довольно часто, чаще, чем теперь, и я, схватив за грудки обессилевшего негодяя, принялась трясти его и крыть на чём свет стоит. Двинуть в обратную или хотя бы вырваться воли у него уже не было. И вдруг тихим-тихим, горьким-горьким голосом он произнёс:

– Что же ты меня так терзаешь? За что мучаешь? Ну, пришел муж пьяный, а ты скажи ему: «Васюшка, ложись, спи, сынок».

Подробности впереди, а пока лишь – суть вкратце:

Волна острой жалости прошла сквозь сердце. Вот оно как, оказывается! Мы, бабы, думаем, что мужики наши должны быть всегда, как с журнальной обложки – белозубыми бруталами с кубиками на животе, и ни в коем случае – слабыми, согрешившими, споткнувшимися у пьяной российской забегаловки. Что ж теперь, каждый раз мордовать его и поносить матерными словами, забыв о жалости и сострадании, выгребать последнюю мелочь из карманов и загонять в нищее чувство вины и зависимости от жениного кошелька?

Отсюда и пошло: «Спи, Васюшка, спи, Сынок»… Сюжетец этот ещё пару раз будет вспомянут в моей книге по неизбежной необходимости. Уж простите заранее вынужденный повтор!

Большинству читателей с начальных страниц становится ясно: писано о Василии Степановиче Макееве. Не только о нём, конечно, но в первую очередь – о нём. Разделительную линию между нами провести невозможно. Разумеется, он известный, признанный поэт, без этого наши частные истории ничего бы не значили, но прошу учесть: для меня он ещё и муж, самый родной человек на свете.

Иногда смотрю на него на спящего и думаю: «Ну чисто Лиза Болконская!» – в лице такая мука, такое горькое изумление, что всё простишь и забудешь! Помните героиню Толстого, умершую при родовых схватках с застывшим на лице вопросом: «Я вас всех любила и никому дурного не делала, и что вы со мной сделали? Ах, что вы со мной сделали?»

Конечно, с безгрешной княгинюшкой Болконской реального Василия Макеева сравнивать трудно, но душу поэта Макеева почему бы и не сравнить? Она у него страдалица, и это точно.

Василий родился 29 марта 1948 года в заплутавшем меж холмов и степей хуторе Клеймёновском, что на севере Волгоградской области. Отец и мать, деды и бабки – все казаки урюпинского юрта, не из зажиточных, но и не голь перекатная. Громкоголосые, взгальные, а то и ругасливые – они, как я понимаю, в главной своей сути были людьми совестливыми, но с хитрецой, работящими, но не дюже хваткими. С двух сторон дядьёв и тёток у Василия было много, но более всего отличал он из отцовской родни тётку Ольгу, которую тоже называл мамой, и дядю Николая, пожизненно наречённого кумом. Маленького Васятку, старшего из детей Степана Алексеевича и Елены Федотьевны, в семье любили особо. Крупноголового, со строгими голубыми глазами его даже соседи называли с детства – Сталин. Хотя самого Сталина весь род Фетисов (Макеевых) клял втихаря за расказачивание деда Алёшки, за высылку его на север Карелии, за изгнание многодетной семьи из родного дома в сырую тесную землянку.

Полагаю, расказачивание было лишь формальным поводом для расправы над казаком, воевавшим на стороне белых в Гражданскую войну. Другой дед, Федот Никифорович, воевал за красных. В Гражданскую ему, ездовому, оторвало снарядом ступни, и он, почти двухметроворостый, был вынужден нести эту муку до конца жизни, вставая на колени лишь передохнуть или передвигаясь по хате. Для обоих дедов Василий был первым внуком. Девчонок, рождавшихся позже, никто всерьёз не учитывал.

Описать подробнее историю двух семейств для меня дело непосильное. Василий часто рассказывает мне об этом, и я изумляюсь счастью его повествований, общему ладу любви и мудрого смирения сватов друг перед другом – таких непохожих людей, особенно дедов Алексея и Федота. В поэме «Деды» это выражено им с предельной достоверностью. Слава богу, в семье сохранилось множество фотографий, на которых можно пристально рассмотреть всех-всех-всех. Макеев сегодня, став сентиментальным и слабым, а то и просто хвастливым, о детстве своём говорит взахлёб. Может, светлой памятью о давнем защищает измученную душу? Может, не чувствует в сегодняшнем мире былой сельской простоты. Домашние любили и кохали его на грани баловства, как редко бывает в большинстве трудноживущих крестьянских семей. Меня тоже в моей родне любили, но любовь по-макеевски – это совсем другое. Слабого, выпивающего, не помнящего дней рождения своих родных и близких, Васю поныне жалуют сёстры, племянники, бесчисленные крестники, отпрыски всего разветвившегося древа Фетисовых-Трофимовых, как они сами себя определяют по уличному, казачьему прозванию.