Татьяна Брыксина - Тридцать три ненастья

Более всех на свете Василий ценил свою матушку Елену Федотьев-ну и, может быть, меня – попречную жену Татьяну, стоящую заслоном и оберегом на рубежах нашей нелёгкой семейной жизни…

На таймере 8:15. Сынок и не думает подавать признаков пробуждения. А завтрак по расписанию в 8:30.

– Вася, пора вставать, овсянка остынет!

И он начинает шевелиться, долго ищет ощупкой тапки около кровати, садясь за стол, устраивает сбоку газету. Торопить его бесполезно. Есть в этом что-то маниакальное – не отрывать глаз от печатных строчек, а что читать – значения не имеет.

Пристрастившись к чтению с пятилетнего возраста, Василий определил это как главное удовольствие жизни. Сколько раз штрафовали его, читающего, гаишники при переходе улицы в неположенном месте. Гаишник подлетит, свистанёт почти над ухом, гаркнет подходящее к ситуации слово, а этот поднимает бессмысленно голубые глаза и разводит руками.

– А я что? Я ничего. Вот иду, газету читаю… За что штраф? Я ни в чём не виноват.

Иногда бывает и так:

– Иди завтракать! Каша остывает.

– Нет, сначала я за свежими газетами сбегаю. Куда ты меня гонишь со своим завтраком?

– Поимей совесть! Опять подлянку затеваешь? Меня уже трясёт от ненавистных слов «сначала сбегаю за газетами».

Часто, слишком часто газетная тема для него – лишь прикрытие утреннего вояжа по совсем иной надобности. Я бешусь, я ненавижу эту его ложь, припудренную необходимостью купить утреннее чтиво. Ему нельзя спиртного натощак, как бы это ни оправдывалось похмельной маетой. Плохо и так, и так, но уж лучше после завтрака. Меня беспокоят резкие скачки его давления, иногда падающего ниже допустимой нормы, но настаивать на своей правоте уже не хватает сил.

Опершись локтем о подоконник, смотрю, как он идёт по косой асфальтовой дорожке в сторону пешеходного тротуара. В этот момент он для меня не Сынок, не Васюшка и даже не поэт Василий Макеев, но негодяй первостатейный. Пожилой, ссутулившийся человек, втянувший голову в плечи, неуверенно перебирает ногами, невольно обозначая сильно больную поясницу и общую слабость организма. Какие могут быть газеты?! Все новости легко посмотреть по десятку телевизионных каналов. Но самое тяжкое начинается через час. Где его черти носят? Не случилось ли с ним чего? Вдруг инсульт? Вдруг инфаркт? И голова начинает гореть отчаянным страхом! Вот позвонят сейчас чужие люди и спросят: «Не ваш ли это муж лежит без сознания около МАНа?»

Когда наконец Василий появляется в дальнем конце косой дорожки, я сразу же успокаиваюсь: живой и слава богу! Утро моих послушаний только начинается. Бегу в ванную и торопливо развешиваю постиранное бельё, ставлю в микроволновку остывшую кашу, заправляю постель. Осталось накормить Сынка, перештопать его протёртые носки и бежать на работу. «Я несчастливая, ужасно несчастливая…» – думаю в отчаянье. Но кто же счастлив на этом свете? Ведь все так и живут. Все! Проснулся, умылся и… понеслось! Лучше тем, чьи мужья не бегают к восьми утра за газетами…

А всё грехи наши! Утро надо бы начинать с молитвы «Отче наш, иже еси на небесех…», а я завариваю чай, закуриваю сигарету, смотрю на Жёлтый дом с трепещущим над ним российским триколором, жду мужа с газетами, почти не надеясь на лучшее.

Но стоп! На какую это работу я собралась бежать? Нет больше работы! Остались одни послушания.

С ложно устроенные вещи, как и хитрые, неискренние люди, не для меня. Я люблю простоту и ясность, честные, открытые отношения, прямые вопросы и понятные ответы. А хитрецы, комбинаторы, авантюристы и лицемеры, клеветники и начетчики, любители кумовской благодати пусть идут лесом, нам не по пути. И они меня не любят, заранее зная, что не стану молчать и подлаживаться под их шулерские обвычки. Как всякий Телец, рождённый в год Быка (я – 6 мая 1949 года), могу бесконечно и упорно тянуть свой воз, свыкаясь с ярмом на шее, но если бич погонщика слишком уж нещаден, ломану копытом без деликатности. Уж простите, господа хорошие! Жизнь учила меня не по гладкому асфальту цокать, а вязнуть в пахоте. Слезами, враньём и подхалимажем я ничего себе не выслуживала – это подтвердит каждый. Так почему нужно молчать в тряпочку, видя, что творят перед твоим носом разнообразные проходимки и проходимцы? Быки не шипят и не лают, они, если припрёт, громогласно бунят на всю округу.

На Краснознаменской, 8 (Союз писателей) я стала появляться с 1973 года, посещая занятия макеевской литстудии, напитываясь его щедрым умом-разумом. В те годы как раз и формировалось новое поколение волгоградских литераторов. Для большинства из нас Дом этот был свят, а его устои и принципы несомненны. Чуть позже человек десять-двенадцать из студийцев, издав первые книжки, потянулись в профессионалы, в члены СП России. Принимали строго и по заслугам. Сынков и дочек в творческий Союз не проталкивали с чёрного хода. Помню лишь один случай неправого приёма: в 1981 году на писательском собрании Иван Михайлович Кандауров не набрал при тайном голосовании нужного количества голосов (-11!). Но как же не услужить партийному функционеру из обкома КПСС? Писательский билет ему выписали в Москве, минуя все промежуточные этапы. Суровая Агашина подняла бунт, отказываясь садиться с ним за один стол. Прошло 35 лет, а случай этот помнят все, кто был тому свидетелем.

Отношения между писателями были хоть и не сплошь дружескими, но очень простыми. По всем кабинетам и коридорам неслось: «Васька, заходи – новый анекдот расскажу!», «Ванюшка, у тебя пивка нету?», «Сашка, ты за что обидел вахтёршу Марь Михалну?» Однако никто не смел назвать Агашину Риткой, Леднёва – Валькой, Малыгину – Надькой. Дело понятное: есть дружба и не дружба, приятельство и пиетет, приязнь и неприязнь. Но честь писательская соблюдалась чуть ли не по уставу. Уворованный или купленный за бутылку чужой текст считался позором. А уж если у мужа с женой, издавших дуплетом по новой книжке, обнаруживались одинаковые стихи, аж до десятка – позор несмываемый. Было такое, было! И Литгазета писала об этом, и писательская организация кривилась брезгливо, и вера в этих людей пропадала. Теперь они пишут: «Мы любим друг друга за то, за что нас другие не любят». Да за что же вас, голубчики, любить? Для неудачного стихотворения есть честная редактура, для чужого стихотворения в твоей книжке – наше вам с кисточкой. Слава богу, случаи эти редки.

Честный по отношению к слову Макеев глупил по молодости, но… никогда не правил моих стихов и прозы, ни строчки, а уж тем более не дарил собственных текстов. Говорил так:

– Чужое всегда выплывет, и как ты будешь людям в глаза смотреть? Оправдано лишь редактирование, но не переписывание.