Татьяна Батурина - Вериги любви

В личном листке по учету кадров диковинные по нынешним временам вопросы: участвовал ли в оппозициях, подвергался ли репрессиям за революционную деятельность, служил ли в войсках белых правительств, был ли в плену? Листок древности потрясающей, на сгибах бумага чуть ли не рассыпается, чернила почти выцвели, но разобрать написанное все равно можно. Особенно впечатлила меня маленькая деталь: в графе о семейном положении – сведения только про маму и меня, брат еще не родился…

В каждом слове, в каждой строке – огромная, длиною в столетие, русская эпоха. Она уже прожита всеми жившими тогда – и мною в том числе. Лучшие из соотечественников – великие, талантливые, выдающиеся личности – известны всему миру. А мой отец, моя мать? Они тоже великие: они захотели остаться жить на страшных росстанях человеческого бытия, и сегодня я могу взять в руки эту, например, справку-благодарность от 10 июля 1945 года и прочесть: «Выдана майору ветслужбы Бойко Михаилу Кондратьевичу в том, что он является участником боев в марте 1944 года за овладение городом Николаев в составе войск 6-й армии. Приказом Верховного Главнокомандующего Маршала Советского Союза товарища И. В. Сталина от 28 марта 1944 года всему личному составу войск за отличные боевые действия объявлена благодарность». Таких справок у отца четыре.

А мамина судьба? Я упрямо продолжаю цитировать документы, на этот раз автобиографию Валентины Андреевны Седенко-Бойко: «Родилась в селе Быково Сталинградской области 1 ноября 1919 года в крестьянской семье. После смерти отца в том же году семья стала батрачить. В 1931 году переехали в Сталинград, я окончила десятилетку и Сталинградский медицинский институт. Мобилизована в Красную Армию 2 февраля 1943 года, закончила войну в звании капитана медицинской службы в апреле 1946 года, вышла замуж за Бойко Михаила Кондратьевича и находилась с ним в Румынии до его демобилизации. На родину вернулись в феврале 1947 года. Дочь Татьяна родилась уже в Советском Союзе 15 июня 1947 года, сын Виктор – 19 мая 1949 года. Работала в Сталинграде в госпитале для военнопленных, в сталинградских больницах. Награждена орденом Красной Звезды».

И еще один документ – пожелтевший от времени чистый лист бумаги со штампом полевой почты № 93790 в верхнем левом углу, с гербовой печатью на месте, где обычно ставится подпись. Бланк похоронного извещения. Повторяю: на листе – никакого текста. Почему мама так долго хранила этот листок? Подлинник войны? Бумага хорошего качества, она даже сохранила блеск. На месте даты только это:__________194__г. Бумага терпит этот прочерк не одно десятилетие. Терпели военный прочерк в своих судьбах и миллионы людей, еще как терпели… И нам велели.

Я уже говорила, что мы жили неподалеку от дар-горского кладбища. Похоронные процессии тянулись со всей Дар-Горы, и через дыры в заборе мы, дети, наблюдали, как проплывали мимо нашего дома венки, портреты, цветы, ордена на подушечках, крышка от гроба, а потом и сам гроб, и все это под звуки оркестра, сердце так и замирало. Гроб несли на руках, на полотенцах, время от времени останавливаясь, ставили гроб на табуретки, отдыхали от тяжкой ноши…

Тогда еще не привилась современная негожая привычка провожать покойников на машинах и автобусах, хоронили по-старинному, пеша, и по дороге даже незнакомые люди могли присоединиться к похоронным проводам. Мы тоже незаметно встраивались в этот печальный ход… Вот и кладбище.

Звучали прощальные речи, целовали усопшего в лоб – прощались. На лбу покойника белел бумажный венчик священный, священник взмахивал кадилом и пел, пел, пока закрывали и забивали гроб, пока опускали его в подземелье, пока все бросали вниз землю и цветы, пока насыпали могильный холм и ставили деревянный крест. Хоронили и по-другому, без священника, и тогда все время играл оркестр, а на могиле устанавливали железный памятник.

Сердце падало, когда забивали гроб, опускали его вниз, на сырое земное дно, откуда уже нет возврата. Я со страхом представляла, как человек остается лежать там, в земле, один, как ему холодно… Не понимала смерти. Или не принимала ее моя неиспорченная детскость? Видимо, безусловное знание бессмертия души, данное Господом каждому, и подсказывало мне уже тогда, почти во младенчестве: смерти нет.

Взрослая жизнь привнесла взрослые понятия, и теперь уже не в диковинку знать, что душа ведает все, что она обладает всепространством и всевременем, как живая единица вселенной, как носительница вселенского знания. То есть душа вечна. Кто-то рассказал недавно о научных исследованиях, связанных с захоронениями. Якобы умные физические приборы зафиксировали над некоторыми могилами странные, прозрачные, слабо святящиеся силуэты, словно привязанные к земле серебряными нитями. Только православное сознание такое может понять: это неотпетые души, которые не могут без молитвенной помощи покинуть бренную землю, мучаются… Надо, надо молиться об усопших. Надо оставить на земле тех, кто будет молиться и за нас.

На кладбище, таинственно трепещущее навстречу робким детским взорам сиренью, крестами и звездами, мы ходили и просто так, посмотреть на могилки. Особенно тянуло к старым надгробьям: вокруг них витые чугунные, с сиренью, оградки, внутри столы со скамейками в тени вязов или кленов, а цветы и травы устилают землю, словно домотканые полотна послевоенных русских лет.

Там, на кладбище, я испытала в детстве великое искушение, душевные слезы о котором лью до сих пор. Рядом с одной из могил в обилии росли ирисы, и однажды, потаясь, я выкопала один цветок с луковицей и принесла в мокрой тряпочке на наш огород. Цветок прижился замечательно, завел хорошую клубницу и пустился гулять по всему нашему общему саду, соседи только радовались. Поначалу и я веселилась, да после прослезилась: разве можно хоть цветок, хоть листок, хоть травинку уносить с кладбища? Никто меня этому святому правилу не учил, знание пришло само – наверное, Ангел принес. Только спустя много лет я уговорила ирис покинуть наш сад и вернуться на кладбище. Цветок послушался и поселился рядом с могилами моих родителей. Его и поливать не надо: он рад и снегу, и дождю, и моим молитвенным слезам.