Сергей Миронов - По мотивам того, чего не было

– Давай, бомжара, танцуй! – презрительно бросает кто-то из компании.

После услышанного мне не хочется терять на них ни минуты. Возомнили, что можете меня купить? Как же! Вслед одно за другим продолжают сыпаться предложения, с каждым разом становящиеся все более и более привлекательными. Подвыпившая компания требует продолжения праздника и ради этого готова пойти на определенные финансовые уступки.

– Еще десятка!

– Пятнашка!

– Бомжара, дам двадцатку! – наперебой кричат пьяные гости площади.

Я замираю. Двадцать гривен – это целое состояние. А с учетом полученной ранее десятки вполне можно приобрести не жалкий мерзавчик, а полновесную поллитровку и упиться в говно. Незаметно для окружающих я обвожу языком обветрившиеся губы – во рту пересохло, а утроба давно уже требует горючего.

– Бомжара, даю сорокет, но ты должен будешь спеть! Учти, больше не дам!

– Смотрите, задумался! – компания заливается дружным смехом.

– Если накинешь десятку, он тебе еще и стриптиз станцует! – Новый взрыв хохота поражает сдержанное молчание площади.

– Только пока он будет раздеваться, мы тут все задохнемся! – кураж за моей спиной продолжается.

Я разворачиваюсь и делаю несколько шагов по направлению к весельчакам. В моих глазах стоят слезы, а руки сжаты в кулаки. Если бы вы… если бы вы меня узнали, что бы сказали тогда? Как бы запели? Ну, чего заткнулись? Смутились неожиданным зрелищем вырвавшихся наружу эмоций? Не ожидали узреть таковые у прожженного водкой и мочой обитателя улиц?

– Ублюдки! – тихо произношу я и направляюсь прочь, толкая впереди себя деликатно поскрипывающую тачанку, в прошлой жизни бывшую детской коляской. Какое-то время из-за спины не слышно ни звука, однако едва я заворачиваю за угол Михайловского собора, с площади снова доносятся пьяные крики, а затем и знакомый звонкий смех – нашли себе новую жертву.

Проходя вдоль высоких стен монастыря, отдающих таинственностью и святостью, я погружаюсь в раздумья, как вдруг идущий передо мной мужчина резко дергает наперерез, да так, что я едва на него не налетаю. Я останавливаюсь, чтобы высказать нерадивому пешеходу все, что о нем думаю, но перестук стекла меня отвлекает: в мусорник выброшена бутылка. Я припарковываю свою тачанку прямо посреди тротуара и отправляюсь за ценным трофеем. Выудив стеклотару, я брезгливо вытряхиваю остатки содержимого, после чего прячу ее в большую клетчатую сумку – к другим, ранее собранным по дороге сюда, ценностям.

У входа на станцию фуникулера я встречаю молодого сорванца лет семи, который, ткнув в меня пальцем, уточняет у полненькой миловидной мамаши, зачем дяде столько пустых коробок и бутылок. Оттащив малыша в сторону, мамочка что-то злобно рычит ему на ухо: видать, не в первый раз малыш своей непосредственностью ставит ее в неловкое положение. Я не обижаюсь. Будь я ребенком, мне бы тоже захотелось узнать, зачем человеку может понадобиться такое количество этого, на первый взгляд, бесполезного барахла. Едва ли в таком возрасте даже самый сообразительный малыш способен понять, что такое бедность и до чего порой она доводит людей. Даже некоторые взрослые не в состоянии этого понять, что уж о детях говорить…

Я осторожно заглядываю в холл – как правило, мне запрещают пользоваться услугами общественного транспорта, причем вне зависимости от того, готов ли я оплатить проезд или нет. Такая несправедливость здорово задевает. Отсутствие культуры, черствость, обманчивое ощущение собственной значимости и власти среди работников транспортной отрасли этого города носит массовый характер и едва ли поддается лечению. Как бы красноречиво, с какими бы сильными аргументами я не вступал в полемику с водителями, кондукторами или контролерами, порой даже заручившись поддержкой неожиданно проявивших сердоболие пассажиров, победа неизменно достается обладателям форменных жилеток.

Но пока никого не видно, и я решаю рискнуть: дождаться первого звонка и в момент, когда все устремятся в салон вагончика, незаметно проскочить мимо контролера. Далее только и останется что спокойно опуститься в нижнюю часть города, проследовать к пункту приема вторсырья и получить причитающиеся денежки.

Ожидая отправления фуникулера, я заглядываю в мусорный бак у входа, из которого выуживаю две пивные бутылки и картонную упаковку от печенья. Наконец, звучит долгожданный звонок. Сжимая в руке купленный давеча жетончик, я вплотную пристраиваюсь за непримечательной парочкой средних лет и незаметно проскальзываю мимо прикунявшей работницы «Киевпастранса» – тучной женщины с синими отечными ногами. Я с облегчением выдыхаю: кажется, пронесло, но тут дорогу преграждает мощная женская фигура, и командным тоном повелевает мне покинуть территорию.

Я отправляюсь к Андреевскому спуску на своих двух – мне предстоит порядком опостылевший за долгие годы спуск на Подол пешком. Радует лишь то, что по пути можно заглянуть в несколько мусорных баков, которые, ввиду специфики улицы, непреодолимо манившей не одно поколение любителей выпить и поссорить, неизменно полнятся бутылками и макулатурой; радуют заработанные танцами денежки и мысль о скорой выпивке – сейчас я сдам все собранное за день странствий по городу добро, и можно отправляться за справедливым вознаграждением – фунфырем. Я мечтательно закрываю глаза и обвожу губы языком: мне уже не терпится накатить.

Овладев по пути несколькими пустыми бутылками, я добираюсь до места назначения, но пункт приема вторсырья оказывается закрытым. От случайного прохожего я узнаю, что уже без четверти девять – ума не приложу, как я мог так долго идти. Теперь придется таскаться с коляской до утра – в доме уже месяц не работает лифт, а затащить весь этот скарб на девятый этаж я не смогу. Впрочем, в любом случае нужно навестить родителей. Я направляюсь назад, к фуникулеру.

Поскольку спешить мне уже некуда, а на последнем рейсе и пассажиров меньше, и контроль со стороны уставших сотрудников не такой строгий, я решаю подождать до десяти часов. В назначенное время я приподнимаю задние, наиболее скрипучие колеса и на цыпочках прокрадываюсь в холл. Как я и предполагал, никто не обращает внимание на мое появление. Прямо перед носом приветливо распахиваются створки дверей, и я без промедления втискиваюсь в них со своими пожитками.

За мгновение до того, как двери с лязгом захлопываются, в вагон влетает запыхавшийся гражданин с большим армейским рюкзаком за плечами. Он с облегчением выдыхает: «фууух!», откашливается и только тогда обращает внимание на коляску, а затем и на меня, полулежащего в углу. Выдавив из себя растерянное: «здрасте», он забивается в дальний угол и принимается смотреть в окно. В салоне повисает напряженная тишина, которая здорово действует мне на нервы.