Александр Мирлюнди - Минотавры за кулисами

В детском спектакле, про трудовые тяготы и будни овощных грядок, Генриху досталась роль Мистера Моркови. Во втором составе.

У Генриха были своеобразные данные. Выше среднего роста, где-то метр восемьдесят с хвостиком, с чуть вытянутым лицом, обрамленными рыжеватыми волосами почти до плеч. Детские смешливые глаза, немного глуповатые после первой бутылки пива. Выражение лица а-ля" простите, а вы не скажете, что я здесь делаю?».

Этакий типчик, затерявшийся между Юрием Никулиным и Юрием Яковлевым. Какая-то добрая пародия – шарж на Караваджо. Незлобный, ранимый, задумчивый с одной стороны. С другой- нелепый и смешной в своей резкой вспыльчивости, от которой, впрочем, он быстро отходил. Вроде комик – хотя какой он комик… Не резонёр точно. И не любовник. Ну точно не герой, хотя… хотя ведь есть что-то героическое! Ну может, от чересчур характерного героя. Ах, вот- характерный, точно! Но характерным должен быть ведь каждый актер, независимо от амплуа, как говорили старые легендарные театральные педагоги. Хотя какое в наше время амплуа?! Актер должен уметь играть в современном театре всё! Сколько прекрасных артистов было, так сказать, вне амплуа, и умеющих сыграть все вплоть до табуретки! Но и сколько таких «внеамплуажных» артистов спилось и сгинуло в неизвестности, так и незамеченных режиссером и зрителями…

С первого курса Генриху твердили одну и туже набившую оскомину фразу, что он должен «найти своего режиссера, который найдет к нему подход и откроет его». А где искать этого режиссера, который откроет его, если других режиссеров кроме Алёны Петровны не было? Да и то он умудрился впасть к ней в немилость…

Казалось, что Алина Петровна дала ему второй состав Моркови не для того, чтобы Генрих сыграл Мистера Морковь во втором составе. А для того, чтобы сделать его этаким мальчиком для битья и поточить на нем зубы, прежде чем хорошо погрызться с Игорем Алексеичем или двоюродным братом Вячеславом, работающим в театре директором. То Алине Петровне не нравилась прическа Генриха, то его напряженный лоб, то пустые, на взгляд худрука, совсем не одухотворенные глаза. Выпустив один раз Генриха на сцену, устоила показную порку, обращая внимания, как плохо Генрих двигается, как он не выразителен. Как неинтересен по сравнению с другими актёрами…

Кто-то проживает прессинг и унижение ответными действиями, словно пружина, которую сгибают, и в определённый момент она разгибается и дает сдачи. Кто-то не делает ответного движения и в итоге ломается. Или не ломается. Генрих отвечал Алине Петровне тем, что никогда не спорил на её несправедливые резкие замечания и не оправдывался.

Казалось, он абсолютно во всем с ней согласен, но говорит молча:" Ну это сейчас я такой, а потом буду лучше!» Сугробов говорил ему часто:" Терпи, Анри, терпи! Это театр! Закаляйся! Меня и не так ебли, как в театр пришел!». Это давало Генриху силы, и он снова шел «закаляться»…

И вот на одной репетиции Алине Петровне не понравилось, что Генрих не особо смеется и сидит чересчур с мечтательным выражением лица.

– Обратите внимание, господа, на рожу Генриха Матушкина! Геша, замри!, -Алина Петровна щелкнула пальцем, и Генрих автоматом замер.– Вы только внимательно посмотрите на рожу этого человека, называемого вами Анри! Как можно сидеть на моей репетиции с таким выражением лица?! На МОЕЙ репетиции???!!! Какое ты право имеешь, блядь, сидеть на МОЕЙ репетиции с ТАКОЙ мордой??? Ты у всех энергию жрешь этим выражением!

Генрих сидел, замерев, как приказал ему режиссер, и, чуть наклонив голову, с улыбкой смотрел остекленевшим взглядом, не моргая, в только ему одному ведомую сторону. Это еще больше разозлило Алину Петровну.

– Ты окаменел, что ль?! Отвечай! У какого мудака ты украл такое выражение лица?!

Генрих был непробиваем. Всё так же сидел с улыбкой без движения, как мим на площади, словно дразнился и хвастался одновременно Алине Петровне этим своим выражением.

Художественный руководитель долго смотрела на застывшего актера, похожего на восточную статуэтку нецке какого-то синтоистического божка. Кто-то тихо хихикнул. И еще кто-то погромче.

– Ну что-же, полюбуемся этим Жан-Луи Барро.

Алина Петровна села рядом с Генрихом и положила ему руку на застывшее плечо.

– Мне жаль тебя, Генрих, очень жаль… -покачала головой Алина Петровна. – Вот Гамлет задавался вопросом: «Быть или не быть?». А ты? Ты хоть раз в своей жизни подумал" Артист я или не артист?». Актер настоящий или хуй с горы? Нет. Почему? А потому что ты не артист, а хуй с горы! Если бы честно задал себе этот вопрос, и был бы честным человеком то давно бы в монтировщики ушел.

Алина Петровна заметила в уголках до сих пор не моргающих глаз Генриха блеск слезинок, и обрадовалась.

– Зареклась ведь не держать в театре балласт! А тут твои педагоги звонят! Возьми да возьми мальчика! Не шибко талантливый, но вот театр твой любит, весь репертуар наизусть посмотрел! И я, дура наивная, мальчика и взяла! И на кой черт он мне сдался! Сидит вот, как придурок, и статую изображает!

Генрих все сидел и изображал статую. Но только по щекам из широко открытых глаз текли две теплых струйки.

Актеры сидели, потупив глаза. Они привыкли. Время от времени Алина Петровна устраивала такие прилюдные порки для поддержания дисциплины, и почти все присутствующие, а уж тем более работающие в театре не один год, прошли через это. А большинство не один раз. А те, кто не прошел, знали, что рано или поздно придет и их черед, и внутренне к этому готовились. Знали и то, что заступаться за коллегу бессмысленно, так как моментально попадешь сам в опалу, да и Алина Петровна неистовствовать будет еще лютее и жестче, за что будешь обруган коллегами. Поэтому относились к таким поркам с содроганием и одновременно как к чему-то естественному. Они могли, конечно, ответить, но тогда придется, судя по всему, уйти из театра, а уходить из театра никто не хотел. Да и все уже давно относились к этому не как к жестокости и насилию, а как к эксцентричным выходкам очень-очень талантливого человека.

– Дай в глаза посмотрю! – Алина Петровна с наслаждением смотрела в мокрые генриховы глаза.

Слезы, неважно, чем они были вызваны-словами или соприкосновением роговицы с воздухом, возбуждали Алину Петровну как кровь хищное животное.

– Ах! Гордыни сколько! -худрук испуганно отпрянул, будто увидев что-то нехорошее. – И корысти! Все твердят – Генрих хороший, Генрих добрый… А Генрих на самом деле… Ответь нам всем: кто ты, Генрих!? Почему тебя люди бояться? Почему девица твоя уехала от тебя в Сибирь, как декабристка без декабриста?! Да и какой ты декабрист…

Слёзы лились уже непрерывно и сплошным потоком. Генрих дрожал всем телом, возможно, от того, что старался сохранить форму…