Александр Мирлюнди - Минотавры за кулисами

– Рассказывай! – жестко и сухо после паузы сказала она, откинувшись на спинку кресла.

Генрих не понял.

– Простите, Алина Петровна, что?

– Что что?

– Да я не понял, что рассказывать-то?

– Что хотел рассказать, то и рассказывай!

– А что я хотел рассказать?!

– Откуда я знаю, что ты хотел рассказать?! Что хотел, то и рассказывай!

– Но я ничего не хотел рассказать!!!

Алина Петровна сняла с носа очки в золотой оправе и, глядя внимательно на Генриха, стала медленно протирать их платочком. Внезапно взгляд ее потеплел, она закивала чуть головой, словно о чем-то догадалась, одела очки и улыбнулась.

Уууух… У Генриха отлегло от сердца… Он уже совсем не понимал, что происходит, о чем его спрашивают и куда ему деваться…

– Я понимаю, это нелегко. Нелегко говорить о коллегах, с которыми играешь на сцене, которых знаешь, которых любишь и уважаешь…

– Что говорить?

– Что они говорят.

– Но они много что говорят!

– Ну вот на днях что говорили?!

– Кто?!

– Ну кто-кто?! Сугробов, например!

Генрих даже не был расстерян. Ему казалось, что он где-то внутри ненаписанной пьесы Бэккета… Но надо, так надо.

– Ну, Сугробов говорил про мебель. Там стенка и диван вроде. На дачу покупал. Говорил, что рабочие, когда заносили в дверь диван, краску на проеме ободрали и столик задели. И кувшинчик со столика упал, но не разбился. И еще кота испугали. Он весь вечер после этого на чердаке сидел и линял. И мяукал громко…

– Да при чем тут кот! Что еще Сугробов говорил?

– Ну, еще ругался страшно!

– Ну вот! Вот! Наконец-то! И как он ругался? Что именно говорил?

– Говорил, вот подонки, пришли, холода напустили, кувшин уронили, проем испоганили, кота испугали! И еще матом много!

– Да при чем тут это! – Алина Петровна потеряла терпение.– Про меня, про меня что он говорил?!

Генрих молчал. Было абсолютно непонятно, естественно ли он себя ведет, действительно ли не понимает, что от него хотят, или все понимает и валяет дурака и издевается…

– Ничего. Про вас Сугробов ничего не говорил. И никто не говорил. -Тихо сказал Генрих после паузы.

– Генрих, скажи, пожалуйста, ты зачем пришел?! – Алина Петровна еле сдерживала ярость.

– Ну… вы же сказали, Алина Петровна, что мы друзья… Заходи, когда хочешь… Поговорим… И…я очищался… и еще попросил в гримерке анекдотами не баловаться…

– Генрих, скажи честно, ты… придурок?

– Не знаю, Алина Петровна… Дайте мне роль хорошую, пожалуйста, ей-Богу, я не подведу! Я готовился! Я… очищался!

Алина Петровна была на взводе и была готова послать этого идиота куда подальше. И она собралась это сделать, она даже ударила кулаком по столу, но, взглянув в глаза Генриху, ей стало вдруг неловко… Неуютно как-то в своем собственном кабинете. В своем собственном театре… А вслед за неловкостью внезапно на Алину Петровну накатил стыд. Она встала и повернулась лицом к окну, только чтоб не смотреть на Генриха. Она не знала, что ей делать? Если бы это был очередной стукач, она бы цинично говорила с ним, подарив в конце разговора похвалу, а тут…

Она пыталась что-то сказать, но не могла. Она стала неприятна самой себе, и еще больше почему-то ей стал неприятен Генрих, который своей то ли искренностью, то ли тонким притворством, неважно, довел её до такого чувства. До стыда. А Алина Петровна ненавидела собственный стыд. И она возненавидела Генриха за это в эти минуты. За то, что он заставил её на секунду устыдиться саму себя.

– Роль заслужить надо, – медленно, с ростановкой и знанием дела произнесла Алина Петровна. И услышав, что Генрих вобрал чуть воздуха, чтобы что-то ей сказать, опередила его на полувдохе. – Тихо! Иди. Будет день – будет пища!

Генрих чуть постоял на месте, очевидно, до сих пор ничего не понимая, и вышел.

– Ебанутый! – с сухой желчной злостью одними губами сказала Алёна Петровна.

Через несколько дней Генрих сорвался. Был день рождения «великой старухи» Наталье Тимофеевны, и все пили после спектакля в гримерке. К полуночи осталось человек семь самых стойких рыцарей коньяка и рюмки. Среди них был и Генрих, которого Сугробов поздравил с тем, что он «снова на коне». Алина Петровна поздравила еще перед спектаклем и давно уехала. Генрих был немногословен и мрачен, как Карл Моор. На просьбы рассказать, что с ним случилось, говорил, что сегодня праздник у Натальи Тимофеевны, а не его день жалобной книги. Наконец сама Наталья Тимофеевна, заинтригованная, даже не попросила, а потребовала, чтобы Генрих рассказал свою причину душевного недуга и внутренней тяжелой актерской скорби… И Генрих рассказал. Рассказал, как ласково вела с ним Алина Петровна, как называла другом. Как говорила, чтобы он заходил к ней в любое время, если хочет что-то сказать, как сказала очищаться. Как Генрих очищался, не пил, и занимался йогой. Как была странна в последнее посещение Генрихом, нервна, ударила зачем-то кулаком по столу, и что от неё, по словам Генриха, "разило холодом, как от Снежной Королевы». Рассказал все без утайки, никого не стесняясь. Алкоголь сделал свое дело.

– В чем я перед ней провинился?! – почти стонал Генрих, уткнувшись локтями в гримерный столик и обхватив голову руками.

Рассказ оканчивал в полной тишине. Все внимательно слушали. После рассказа кто-то громко хмыкнул. Кто-то хмыкнул тихо. Кто-то приложил палец ко рту еще в середине рассказа, как бы подавая знак Генриху, что не надо об этом рассказывать всем. Кто-то покрутил пальцем у виска. Кто-то вовсе делал такой вид, будто ничего не услышал. А Наталья Тимофеевна погладила Генриха по рыжим непослушным волосам, налила ему еще рюмочку и густо намазала печени трески на горбушку…

Казалось, что после этого вечера большинство стали относиться к Генриху намного душевнее и теплее. Но только не Алина Петровна.

Буквально через день всех резко вызвали на сбор труппы. Алина Петровна как бы случайно привязалась к балахону Генриха с символикой питерского «АукцЫона» и внезапно стала ругать его, браня за то, какое право имеет он, русский артист, ходить в одежде, на которой ЦИ через Ы?! Затем сказала, глядя ледяным взглядом на Генриха, что артист без таинства не артист, а артист, не умеющий хранить тайну -дважды не артист, что Генрих ее в последнее время разочаровывает тем, что «его энергетические колебания не соответствуют энергетическим колебаниям театра», и она боится брать грех на душу, если Генрих вдруг начнёт деградировать. А Алина Петровна была почти уверена, что деградировать Генрих уже начал. Но она всё же надеется, что он одумается. О чем он одумается, Генрих так и не понял. Так же как и когда началась его деградация и в чем она заключается?

Внезапно Алина Петровна переменила тему. Медленно отведя глаза от униженного и растерзанного Генриха, непонимающе в глядя в пол влажными глазами, Алина Петровна с трепетом, словно произнесла монолог Гамлета, что «взрослые» спектакли подождут, что у театра, как всегда, нет денег, а для детей надо играть всегда. Ибо дети – это все. Никто и не спорил. Что в спектакле будут задействованы все силы театра. Ибо настоящий артист никогда не брезгует играть перед детьми. Наталья Тимофеевна с Сугробовым чуть кивали, очевидно, соглашаясь. И хмуро о чем-то думали.