Александр Мирлюнди - Минотавры за кулисами

В тот год многие ушли, не согласившись на небольшую, без повышения, зарплату, а главное, не выдержав и более легких прилюдных «порок» Алены Петровны, чем те, что достались Генриху.

А он, Генрих, остался.

И гордился этим.

Ушедшие представлялись ему результатом беспощадного отсева, естественного отбора, как снятие слабых бегунов на марафонской дистанции в результате того, что игроки падают и не находят больше в себе сил бежать дальше. Ему было жаль сошедших с дистанции и даже как-то неудобно внутренне перед ними, что он, в отличие от них, двигается дальше.

Даже когда время от времени Алина Петровна кричала на него, добавляя крепкое словечко, Генрих воспринимал это не как оскорбление или желание причинить ему обиду, а лишь как очередную духовную закалку, после которой он, как ему казалось, становится сильнее. Можно, даже сказать, как акт гражданского и личного мужества.

Если бы даже у Алины Петровны выросли вдруг клыки и она бросилась бы на Генриха, чтобы напиться его крови, то он бы не испугался и не думал стрелять в Алину Петровну серебряной пулей, а преспокойно сам подставил бы свою шею под укус.

Генрих чувствовал себя стоиком, и даже немного героем. Ему казалось, что Алина Петровна стала ругать его значительно меньше исключительно из-за того, что наткнулась в Генрихе на нерушимую стену, с которой она совладать не в состоянии.

И если бы узнал, что Игорь Алексеич, оценивший хоккейную шутку, заступается за него перед гражданской женой, то Генрих бы этому не поверил…

Приближался конец первого профессионального театрального отпуска Генриха Матушкина. Полтора месяца тянулись долго. Генрих сидел у себя в Жаворонках, ухаживая за больной матерью, изредка выезжая в Москву на встречи с однокурсниками. Встречи проходили так себе. Однокурсники возбужденно обсуждали предстоящие или прошедшие сьемки в каких-то сериалах, и Генриху, которого ни на какие съемки не звали, было обидно и он чувствовал себя чужим.

Звонил пару раз к Ленке в Омск. Лена собиралась замуж за сорокапятилетнего заслуженного коллегу. Генрих на всякий случай сказал, что рад за нее…

Съездил на неделю к родственникам в деревню, где спустил на пьянки и подарки почти все свои небольшие отпускные.

Время от времени, соврав больной матери, что в Москве у него неотложные дела, приезжал в столицу и жил по несколько дней в пустой общаге у себя в комнатке на втором этаже двухэтажного старого особнячка возле военного госпиталя.

5.

Этот потрепанный, облезлый особняк стоял через забор от военного госпиталя и напоминал старую шкатулку рядом с добротным мощным комодом. Этакую никогда не реставрируемую шкатулку. Или на скромного слугу рядом с седым благородным аристократом. В общем, много на что был похож этот маленький особняк. Даже особнячок. Хотя и особнячком его было сложно назвать. Это был, как его раньше называли, флигель, пристройка во дворе основного здания, выполненного в том же стиле. И кто вообще отдал эту прелесть театру под общежитие? Но кто бы он ни был, Ирина говорила ему внутреннее искреннее «мерси». В старинных особнячках ей еще не приходилось обитать. Уже чисто из-за этого в Москве ей начинало нравится… Рыжая таинственная женщина-режиссер, внимательно взглянув на Иру и почти не прослушав, сказала, что берет в театр… Здание театра, небольшое, но с какими-то витавшими до сих пор в воздухе речами и тенями 19 века… Это общежитие было этакой младшей кузиной театра. Скромное и уютное, как нора хоббита. Две маленьких квартирки на первом этаже и пять комнат на втором. И номер шестой на втором этаже рядом с кухней- ее, Ирин, номер!

Древний паркет со стертыми квадратиками и ромбиками. Железная кровать с сеткой-рабицей со сложенным вдвое тощим полосатым матрацем. Высокие желтоватые потолки с закругленными углами и паутинками, похожими на шелк. Такое же высокое окно со старой, местами ссохшейся и свернувшейся в трубочку краской на крепкой раме и переплете. Приятный, немного прелый запах музейной истории. Может, здесь и Пушкин бывал. Может, и приводил кого-нибудь… Ира села на кровать. Сетка, скрипнув, хорошенько продавилась под Ирой.

«Люди искусства, все-таки, – страстные люди! – философски заметила Ира, сделав глоток из фляжки с коньяком. – Сходить, что ль, завтра куда? В зоопарк, например!»…

Главной любимицей Иры стала печка-голландка на кухне с непонятными, давно выцветшими рисунками на кафеле, что придавало голландке вид уцененного экспоната с авангардной выставки.

«Только как, интересно, голландцы в ней еду готовили? – Ира сдвинула брови.-Наверное, картошку запекали в углях. Или что-то посерьезней в фольге».

Ира вспомнила одну важную вещь. Что-то про то, что надо обязательно открывать заслонки… Или как их там, блядь, вьюшки…

Дров не было. Возможно, они были в кладовке под седьмым номером, комнате с огромным амбарным замком и без окна. (Ира уже несколько раз обошла место ее будущего обитания. Вот ее окно, вот окно кухни, на торце – узкое окошко коридорчика, завернешь- а там, на месте окна- уродливое кирпичное пространство).

Ирина понюхала руку, которую днем лизнул жираф в зоопарке, когда она кормила его круассаном. Рука жирафом не пахла. Да и днем не пахла. Рука пахла рукой…

Люди в парке с интересом смотрели на молодую интересную девушку в джинсах и широкой футболке, обламывающую сухие ветки, и связывавшую их тонким женским ремешком в небольшую вязанку, как в фильмах про деревенское средневековье. Ирине нравились их взгляды и улыбки. И то, что ее даже снимали на телефоны. Тайком. Но Ирине было приятно. Первые поклонники в Москве, бляха-муха! Она даже позволила себе немного подыграть им. Ирина забралась на дерево и, сидя на ветке и теребя ногами, курила, пуская колечки. Стражей порядка не было, да и если бы и были, то что они могли сделать? Ира чувствовала себя Русалкой На Ветвях. И поэтому, когда к дубу- липе приблизился кот, очевидно, ученый, Ира сочла это добрым знаком и забрала кота с собой в общагу. Вместе с вязанкой веток. Траур прошел. Она дышала новым воздухом. Воздухом Москвы. Ей было жестко и весело.

Потом Ира нашла возле общежития доску и долго прыгала на ней, положив один ее край на крыльцо, пока доска не сломалась.

Стемнело. Разбуженные дымом тени прошлого с полуобвалившейся лепнины с удивлением пытались рассмотреть через чад эту молодую амазонку с отдаленного края империи, которая половником выталкивала из печки-голландки блестящий сверток. Кот ученый, чудесным образом превратившийся в кошку, тыкался носом в фольгу, обжигался и то ли мяукал, то ли стонал. Цыпленок был подгоревший сверху. И абсолютно сырой внутри. Ирина мягко, но грязно негромко выругалась. Очень хотелось есть. И коту-кошке, очевидно, тоже. Бывшая провинциалка вздохнула, подняла голову и вздрогнула. В мокром от чада окне на фоне фиолетового вечера она ясно увидела неясный силуэт человека, стоящего за ее спиной.