Виталий Смирнов - Житие святого Глеба

И совсем не по-девичьи опрокинула рюмку. Глеб, глядя на это, почему-то улыбнулся.

Следом попросила слова и «мышка», как я ее про себя назвал, серенькая, с маленькими глазками и будто бы только сегодня проклюнувшимся бюстиком.

– Дорогой Глеб Иванович!..

Успенский не сдержался и с нескрываемым неудовольствием произнес:

– Ох, как он мне надоел, ваш Глеб Иванович!

«Мышка», смекнув, не стала повторять обращение и, повернувшись к Успенскому, скромно произнесла:

– За то, чтобы вы были вечно на многострадальной русской земле!

«Сосед» с удивлением поднял глаза на «мышку» и впервые проронил:

– А ведь молодца! Молодца! – Потом крякнул, вытер не только нижнюю часть лица, но, как мне показалось, и глаза.

Успенский выпил молча, но, кажется, не без интереса посмотрел на «мышку».

Потом подъехало еще два молодых человека. Здравицы продолжились. А когда «сосед», сидевший напротив Успенского, завел разговор про «овсы» и несуразную погоду, Глеб бесцеремонно выдернул меня из-за стола и повел в «залу», где уже был накрыт небольшой столик и стояло два стула.

– Овсы, овсы… – ворчал Глеб. – А я жду не дождусь, когда у меня зацветет сад, когда зашелестят березки, когда в липах загудят пчелы, когда я не буду каждый день думать о пропитании семьи и гнать строки. Я ведь, Иван Силыч, любовь к садоводству получил в наследство от отца. Как и охоту к перемене мест. И, пожалуй, – улыбнулся, – ворчание.

Заметив мой интерес (про отца Глеб мне никогда не рассказывал), он продолжил.

– По своему психологическому складу Иван Яковлевич был типичный растеряевец, но не озлобленный жизненными невзгодами, хотя любил поворчать и порассуждать о душе, которая у него была доброты неизмеримой. По вечерам, отряхнув все дела свои, садился он на скамеечку возле дома, и начинался очередной сеанс ворчания и брани. Ворчать он мог по любому поводу, зачастую забывая, от чего завелся. Поводы эти не могли понять и обыватели подгородной слободки, где жил отец, обихаживая фруктовый сад.

Смысл речей моего отца, чувствовавшего потребность касаться предметов, о которых отвык рассуждать простонародный ум, затемнялась собственным его невежеством, необразованностью, водкой – непристойной его спутницей, и некоторой долей того русского чудачества, которое является у простого человека, зачуявшего в своей голове необыденный ум. Поэтому, понятно, вся слобода считала моего отца человеком тронувшимся, чудаком и пьяницей. Мне, ребенку, тоже не всегда понятен был смысл отцовских речей. Но о чем бы он ни говорил, в его ворчании постоянно слышалось слово «душа», постоянно толковалось о ней, о ее погибели, о том, что ее забыли.

Я не случайно, Иван Силыч, обращаю внимание на эту общую черту отцовских ругательств, потому что она и по сей день много значит для меня, потому что она выходила не из простой болтовни. Вот, к примеру, сидит мой отец на лавочке, в одной рубашке, а рядом – напросившийся в собеседники сосед-купец, который кичился своим богатством. Не сейчас, вот именно в этот вечер. Но Иван Яковлевич вспомнил, что когда-то это было, и ни с того ни с сего начинает: не мирно, не тихо, а сразу задиристо:

– Плевать я хотел на твои богатства. – Сосед в недоумении. А отец как бы ему разъясняет: – Потому что в нонешнее время некуда мне и деть его по душе.

Сосед начинает заводиться:

– То-то, у тебя не густо, так ты и «не надо»!

– Дубина ты моздокская! – уже начинает набирать обороты отец. – Видал я деньги на своем веку, не твоим чета!.. Пропил я их, деньги-то, нищий теперь, а давай ты мне их, так я не возьму-у! Не надо мне их, потому душа не может по нынешнему времени сделать мне указания, куда их деть… Ты вот мне ответь, – изгибаясь фигурой, ехидно, чуть не полушепотом, спрашивает Иван Яковлевич: – Ты на какой рожон деньги копишь? Зачем тебе тыщи? Давай ответ!

– Тыщи-то? – мнется купец.

– Да, тыщи-то! Пятьдесят лет ты деньгу набивал, полсотни годов бился, можно сказать, как собака… Лишней стопочки не пропустил. Как ты теперича их потратишь-то с толком, «по душе»? Отвечай, тогда я могу продолжить с тобой разговор.

– Ах ты башка, башка! – удивляется сосед, так и не подобрав сокрушительного ответа. – Чай, и на это дело мастер был… Ты наживи-ко спервоначалу!

– Ты меня не уедай… Мастер… У меня душа требовала… А тебе, дубине, делают вопрос, ты и отвечай, пивной котел! Не верти хвостом. С умом ли ты можешь их истратить по нынешнему вр-ремени?

– Проломная голова! – горячится купец. – Есть у тебя дети-то, у шишиги?

– Есть дети, – удовлетворенно кивает головой отец. – Ну?

– Ну и у меня есть.

– Ну? – наступает отец.

– Что еще? Что нукаешь?.. Для детей наживаю… Гвоздь каленый!

– Для детей? – переспрашивает отец и, ударив себя по колену, произносит: «Пач-чиму? Пач-чиму для детей? Вобла ты астраханская безмозглая!»

– Дубье ты пустоголовое! – только и находит ответ купец.

– А я, – чувствуя себя победителем, мечтательно произносит отец, – можа, на Дон поеду, на Волгу аль в Сибирь… Людей чужих посмотрю, вольным воздухом подышу… Душе простор дам! Эх, куманек дорогой! – начинает уже иным тоном отец. – Не в тебе одном души нет. Во всем народе ее не стало. Видал ты в горнице у нас портреты родителей моих?

– Видал я твои портреты, – уже примиренно отвечает сосед.

– Седенького старика-то помнишь, ай нет?

– Видывал, видывал, – отвечает купец.

– Так вот это, друг сердечный мой, прадедушка мой, царство ему небесное! Вот у него была душа, да не заказная, а своя… Глупы ли, умны были старички, а как-никак умели жить своей совестью…

Глеб Иванович так увлекся рассказом, изображая все в лицах, а я так заслушался, что мы забыли про застолье.

– Заговорили вы меня, Иван Силыч, – улыбнулся он и поднял, как обычно, на уровне стоящего на столе локтя рюмку. Мы беззвучно чокнулись, похрустели соленым огурчиком, и Глеб продолжил.

– Жизнь моего отца вовсе не так бедна впечатлениями, чтобы его бедный, заброшенный и неразвитый ум не получил потребности раздумывать вообще о жизни человеческой и ценить в ней только свободное развитие нравственных движений души. И до того, как жениться, он долго гонялся за острыми ощущениями, к которым влекла его «душа».

Началось все с того, что он поехал из города к кому-то на свадьбу в село Дубки. А оказался в Дубах. Надо было зайти в кабак, чтобы узнать дорогу. А там сидел дворовый человек и играл на флейте. Через полчаса отец уже угощал его и упросил научить музыке. Обучение это – за угощение и деньги – заняло недели две, после которых и учитель, и ученик оказались в Нижнем Новгороде. Что они делали там и долго ли были, отец никогда не мог толком рассказать. Но уроки закончились после того, как Иван Яковлевич учинил в трактире мордобой половому по поводу селянки. Пострадавший бросился за будочником, а отец – на отходивший пароход. И очутился близ какого-то монастыря. Трогательный звон, сзывавший братию к ночной молитве, размягчил его отягощенную грехами душу, которую он пожелал очистить молитвою. Он сошел на берег, отстоял молебствие и попросил позволения побыть в монастыре для молитвы. Люди там оказались добрые, приняли его с искренней теплотой, он стал поститься и желал принять схиму. Один монах за сходную цену предложил отцу продать вериги и заковать его на веки вечные. Такая перспектива его не устроила, и дело спасения души кончилось пьянством, дракой и бегством. Спьяну и сглупу отец исколесил всю Волгу. В Астрахани познакомился с персианами и собрался ехать в Персию. Учился ходить по выпуклой стороне надутых ветром парусов, но сорвался и разбил бок. Путешествие в Персию отложилось. Тут повстречался Ивану Яковлевичу силач-немец, который поднимал на одном пальце десять пудов. Не ощущая в себе силы молодецкой, отец не дерзнул обучаться цирковому искусству. Немец ограбил его и чуть не убил. Пришлось возвращаться на родину.