Виталий Смирнов - Житие святого Глеба

Но на этом скитания Ивана Яковлевича не кончились, а продолжались еще многие годы. Из них он вынес уменье играть на гитаре две-три чувствительные пьесы, от которых впоследствии плакала моя матушка, да внешний вид бродячего человека. Конец этих бесплодных скитаний для отца, оставшегося без денег, мог бы оказаться весьма печальным, если бы не «добрый барин», когда-то погуливавший с Иваном Яковлевичем. Он случайно встретил отца в Москве, когда тот в отчаянии собирался продаться в солдаты. Барин взял отца с собою в одну подмосковную деревеньку и определил садовником, поскольку у отца уже были навыки этого дела. Здесь он и женился на моей будущей матери, занимаясь садоводством. Но «душа» по-прежнему влекла его на просторы Волги и Дона, до которых, став семейным, он так и не смог добраться…

Александра Васильевна уже не раз заглядывала в «залу», но не осмеливалась прервать Глеба Ивановича. Потом, когда гул в гостевой комнате усилился, она набралась смелости и пригласила нас в общую компанию. Уходя из «залы», Глеб подытожил:

– Вот теперь, Иван Силыч, вы знаете, откуда у меня склонность к разведению садов…

Глеб рассказал мне много интересного. Но самое неожиданное ждало меня впереди.

В комнате, где шло празднование, было жарко и дымно. Стоял разноголосый гул.

Семен Семенович что-то увлеченно рассказывал «мышке», а «сосед» поддакивал полногрудой блондинке, кивая в такт заметно ослабевшей головой.

– А, отшельники заявились, – громогласно возвестил он при нашем появлении.

Все поднялись, и вновь прибывшие гости приступили к здравицам в честь надоевшего Глебу Глеба Ивановича.

После нескольких тостов «сосед» ощутил необходимость подышать свежим воздухом и взглядом пригласил меня с собою. Мы вернулись за тот столик в «зале», где я только что сидел с Глебом.

– Ну, и о чем же вы секретничали с Глебом Ивановичем? – поинтересовался он, протянув жаркую пухлую руку. – Петр Михайлович я, – представился. – А ты, я понял, Силыч. Ты уж извини меня, я буду без лишних этикетов…

Я возражать не стал и коротко рассказал, о чем мы «секретничали». Слушал он не очень внимательно, но суть нашего разговора с Глебом уловил.

– Верь не верь, Силыч, – вдруг взбодрился Петр Михайлович. Лохматая голова с проседью выпрямилась, маленькие серые глазенки обрели осмысленный вид. – Но мой отец Михайло Михайлович тоже был не без странностей и баламут превеликий. Наследство от моего деда получил достаточное, чтобы вести разгульную жизнь: имение с домом в Подмосковье, обширный земельный участок в лядиных новгородских. Там, когда откуролесил свое, построил деревянный двухэтажный дом с мезонином, в котором я сейчас и обретаюсь, баню, просторную людскую, сарай, скотный двор, погреб. Помер он, царствие ему небесное, – Петр Михайлович перекрестился, – лет семь назад. Места эти, несмотря на полчища комаров, ему нравились. Охотник он был заядлый. А тут и зайцы, и лисицы, и тетерева, и вальдшнепы, и бекасы… Как говорится, всякой твари по паре. Да и на медведя иногда хаживал.

Но это все позже, когда он обрел мало-мальски осмысленную жизнь. Да и в молодости вроде бы все у него попервоначалу хорошо складывалось. Поступил в питерский университет, но, проучившись два года, бросил, загулял и пустился в странствия. Особо много он о них не распространялся, но и того, о чем рассказывал, иному бы и за всю жизнь не обходить – не объездить. Даже в Сибирь его заносило. А уж по Дону и по Волге слонялся многажды. Казацкая и поволжская вольница ему дюже нравилась.

Однажды, когда Михайло Михайлович после своих странствий вернулся в подмосковное имение, встретил он своего спутника по астраханским краям, это мне мамаша рассказывала, Иваном его звали. Вид у него был, как у настоящего бродяги: замызганный пиджачок с чужого плеча, с разодранными локтями, на ногах опорки, в рваной шапке с красным околышем. Волосы до плеч. Ну, очень диковинный вид. Однако отец его узнал. Напоил, накормил в ближайшем трактире. И взял к себе садовником. Тот проявил усердие, обрел человеческий вид, даже женился на дьячковой дочери, но вскоре «заскучал», распрощался с барином и уехал с молодой женой в Тульскую губернию, откуда был родом. Ну, а отец занялся обустройством лядинских болот, начав, как он говорил, жить «по душе».

Душа у него была добрая. Старики и по сей день о нем вспоминают: «Уж и добер был человек, на редкость даже… Ценой не скупился: вперед давал, сколько хошь, – по сту, по двести рублей, и по триста давывал, работой не неволил… Бывало, как лес чистили, часика с два потукаешь, дерев с пяток свалишь, уж бежит: не устали, мол, ребята? Водки тащит, закуски – пей… Это, например, чай с сахаром за всякое время пей, сколь хошь. Внакладку пивали, сказать ежели по совести, истинным богом… всей артелью человек в тридцать внакладку – пей! Никаких вредов не делал… Это уж что говорить! Иди ты, братец мой, к нему в полночь – запрету нет, иди прямо – допускает без разговору, садись, пей чай али там вино, кофей – это у него сделай милость, не опасайся!.. Скажешь: «А что, Михал Михалыч, хотел я у вас спросить, коровенку хочу…» – «Много ль?» И сию минуту даст, ежели есть, а ежели нет… «Вот, говорит, съезжу в город, привезу…» И привозил – это без обману… Добрющий барин был».

– Но ведь наш мужик, Силыч, – хлопнув рюмку, продолжил Петр Михайлович, – на доброго барина смотрит, как на чудака, которого непременно надо объегорить. Придут мужики лес рубить, постучат по дереву, по пням постучат и идут за расчетом. Отцу проверять некогда, пытался на доверии с мужиками отношения строить. А они совсем обнаглели. Придет там Никита или Егор. Отец ему сотенную даст. «Разменяй, – скажет – и тому-то, и тому-то столько отдай». «Слушаю, – говорит Никита. А потом приходит и докладывает: – Уж вы меня, Михал Михалыч, не браните. Я деньги-то ваши истратил, купил себе тесу… Уж вы меня поставьте на работу, я вам отслужу». Ну, Михал Михайлыч и терпел все это, потому что, помимо доброты своей, он оказался еще и человек «идейный». Он пришел в эту тмутаракань не для того, чтобы деньгу заколотить, а чтобы помочь затурканному мужику на новом месте жить «по-новому», «по совести», чтобы каждый кусок, который попадает ему в рот, не пахнул чужим трудом, чужим потом. Он пришел, чтобы слиться с народом. Но правду говорит Глеб Иванович, с ним не сольешься, а сопьешься.

Отец готов был простить всякую грубость, всякое невежество, всякую неприятность со стороны своих новых сотоварищей. Но народ-то товарища – при всей его доброте – в нем не видел. Он по-прежнему видел в нем барина, хоть и «добрющего». Уж одно то, что он приехал в деревню со станции в тарантасе, а не пришел пешком с котомкой за плечами, не попросил Христа ради испить – доказывало, что он не мужик. Он щедро дал на водку столько мелочи, сколько попалось в кармане, – значит, он барин. Все его рассуждения о том, что эти болота можно превратить в райские кущи, мужики внимательно выслушивали и даже одобряли.