Виталий Смирнов - Житие святого Глеба

Я не осмелился ослушаться именинницы и двинулся за ней. Ко мне присоединился и Бобоша, полуобняв меня, хотя ему-то здесь все было знакомо.

Дача оказалась более чем демократичной. Она была сделана из подсобного материала, по-моему, из досок от разобранных барок – с круглыми дырами от гвоздей, в которых свободно гулял летний ветер и врывались солнечные лучи. Обстановка была самая простая: некрашеные столы, скамеечки, табуреты, покрытые пледами кровати. Но Марья Евграфовна все щебетала и щебетала, объясняя какой-то особенный и неповторимый смысл каждой детали интерьера.

Я сразу же обратил внимание на полную противоположность жен Михайловского и Успенского. Первая – маленькая, сухощавая, вертлявая, с распущенными вдоль спины белокурыми волосами и загорелым лицом, которое контрастировало на их фоне, – напоминала ребенка-сорванца. В ней было что-то цыганское, эксцентричное и бравурное. Темно-серые глаза сверкали каким-то бешеным весельем. А крупные губы млели от чувственности. Она, казалось, была сконструирована из углов и треугольников. Во второй – доминировала округлость: круглое, белое, без кровинки в лице, возможно, чуть полноватое личико, пикантные округлости там, где у женщин это совершенно необходимо, плотный, тоже округлый животик (мне даже показалось, что она слегка беременна). Плавные движения и плавная, естественная, не создающая впечатление отрепетированности речь. Округлые, сливовидные черные глаза, в которых вспыхивал какой-то таинственный огонек, невольно покорявший скрытой в ней силе.

Она влекла своей женственностью и в отличие от ребенка-сорванца напоминала строгую гимназическую учительницу.

Я мало что знал тогда о семейной жизни Глеба (она только недавно началась), но мысленно скаламбурил, глядя на энергетическую силу глаз Александры Васильевны, как бы эта округлость не вышла Глебу боком. Тем более, при его-то мягкотелости.

За обедом «междуженец», как иногда втихаря называли Михайловского, который любил менять жен, сел между Марьей Евграфовной и Александрой Васильевной, представив первой возможность беспрепятственного – по кухонным делам – выхода из-за стола.

Жену Успенского Николай Константинович старательно развлекал разговорами.

– Представьте себе, Александра Васильевна, – говорил он, – мадам (так называл он жену), оказывается, не только великолепная музыкантша и переводчица, но еще и гимнастка-эквилибристка. И это невольно открывает мне новые перспективы… Не знаю, способна ли она ходить по канату, но что она с изумительным совершенством ходит по людским головам, я недавно узнал по собственному опыту. Вчера взялись мы вместе с ней за Спенсера, и она мне перевела очень трудное место. Я, разумеется, по совести похвалил… Вдруг, не успел я опомниться, мадам стоит у меня на плечах, буквально на одних носках… «Ура! Степанида! Ура!.. Барин меня похвалил!..» Степаниде послышалось: «Пожар!..» Степанида подняла крик: «Горим!» Набежало тут к нам народу чуть не со всех дач… Суп ушел, жаркое перегорело… Тут уже и пожарная бочка подъехала. С мадам – истерика. От чрезмерного хохота, полагаю…

Александра Васильевна краешками губ улыбнулась, но не рассмеялась.

– Барин! Что это вы там рассказываете? – донесся из кухни крик Марьи Евграфовны.

В тот же миг, влетая в столовую, она с разбегу вспрыгнула на плечи к сидевшему у самых дверей Бобоше, а потом совершенно непостижимо для всех, как белка, очутилась на спине у Михайловского.

– Бобоша! Стакан вина! Налейте мне вина! – капризно вытянув пухлые губки, командовала «мадам». – Барин, держитесь! За здоровье присутствующих! Почему мне никто не аплодирует?

Она собиралась продолжить свои акробатические этюды, но запротестовала Александра Васильевна, перепугавшись, что белка в любой момент может оказаться на ее спине:

– Не надо, не надо больше, Марья Евграфовна! – с расширившимися от ужаса глазами запросила она. – У меня даже голова закружилась, глядя на вас. Бедный Николай Константинович, – чуть успокоившись, обратилась она к Михайловскому, – вам ведь, наверное, тяжело?

– Что делать, Александра Васильевна! Начинаю привыкать понемногу… Брачные узы – все-таки узы! – философски заявил Михайловский.

К вечеру в тесную дачу набилось много новых гостей, и гатчинских, и приезжих. То и дело назывались более или менее известные имена сотрудников разных газет и журналов. Кто-то объявил, что приехал Демерт, но «весьма свиреп» и бродит по парку с Минаевым.

– Ну, теперь дело будет… – тихо проговорила Александра Васильевна и поднялась, чтобы выйти в парк.

Стало душновато, и мы с Бобошей, чтобы освежиться, тоже вышли на воздух. Откуда-то из-за деревьев доносились странные звуки – не то мычание раненого зверя, не то похоронное пение…

– Это Демерт поет, – проговорила Александра Васильевна, стоявшая недалеко от нас.

– Нет, это просто ветер, – уточнил кто-то. – Начинается буря, видите, как деревья качаются. Сейчас дождь пойдет.

Действительно, накрапывало, и слышались, приближаясь, удары грома. Мы с Бобошей и Александрой Васильевной поспешили под прикрытие балкона.

Смутные звуки песни донеслись вновь.

– Ну, конечно же, это Демерт! – уверенно заявила Александра Васильевна. – Страшная сила у человека, губит он ее только зря.

Звуки были уже совсем близко, даже раскаты грома теперь не заглушали их, и можно было разобрать слова:

Затем в сумраке появились и приблизились две фигуры. Одна из них – с изрытым оспинами лицом, в золотых очках, в мягкой войлочной шляпе и теплом осеннем пальто, несмотря на июльский день, – опустилась на ступени балкона. Он, Демерт! Действительно, был свиреп, смотрел на всех исподлобья, видимо, мало кого узнавая. И тихо бурчал:

– Мазурики!.. Канальи!..

– Не надо, Николай Александрович! – увещевала его вышедшая навстречу именинница. – Здесь все свои. Вот и Александра Васильевна здесь.

– Какая такая Александра Васильевна? – зарычал Демерт. – Не надо мне никакой Александры Васильевны!

Стало весело.

– Вот и прекрасно, Николай Александрович! – с улыбкой говорила ему Марья Евграфовна. – Вот и прекрасно! Вы уж и жену Глеба Иваныча забыли. А когда-то клялись в верности к ней…

Демерт поднял голову, вглядываясь в вечерний сумрак. И вдруг расхохотался:

– Матушка, Александра Васильевна! – Разглядев, наконец, ее, не вставая со ступенек, Демерт передвинулся к ней, встал на колени и, поймав ее руку, начал осыпать поцелуями. – Ей-ей, не узнал. Простите, матушка!

– Да не расстраивайтесь, Николай Александрович! У всех бывают неприятности. Берегите себя! И у Глеба Ивановича бывают неприятности… – увещевала Александра Васильевна.