Владимир Мавродиев - Встретимся завтра

«Поговори. Эти разговоры лет десять назад начинать надо было. И не ему, а папаше Юркиному преподобному, – думал он. – И как так могут люди: народют, побросают детей и мотаются невесть где. Алименты, и те последние полтора года не шлёт, Мария жаловалась. Неужто не интересно, что сын где-то растёт, своя кровушка?.. Вот хоть и Генка, не родился ж он таким, тоже безотцовщина, улица…»

Под утро Степан Степаныч заснул. Снился ему ясный солнечный сон. В свежем, сверкающем росами заволжском лесу собирают они с Юркой грибы. Юрка бежит вперёд, к красным дубам, потом оборачивается к нему и смеётся, держа над головой большой, красивый, как на картинке, белый гриб. И вроде это не Юрка уже, а Гривкин Иван – неубитый, молодой, улыбающийся… И лес другой, тот, давнишний, немецкий… Цветы вокруг, травка зелёная… И дятел вверху стучит, стучит…

– Стёпа, Стёпа… вставай, – слышит он сквозь сон. – Мария стучит, пойди открой… Стёпа, слышишь?..

Солнечный свет меркнет, туманится. Степан Степаныч открывает глаза, медленно возвращаясь в свою комнатку, уже наполненную тихой синевой рассвета.

Покашливая, он садится на край кровати, надевает старые пижамные брюки и идёт открывать дверь.

1983

– Куда, ку-да?.. – закричал отошедший было в сторонку, к стенду газетному, вахтёр, когда он перемахивал через застопорённую «вертушку» в проходной. – Всё равно запишу, знаю твою фамилию, Куликов, знаю…

– Ты, Кузьмич, на войне не в заградотряде был? – остановился он. – Будет орать-то, пять минут всего, а ты уж заклинил дзот свой. Люди на передовую перестройки рвутся, а он «запишу»… На вот, закури заморскую.

– В заградотряде… – обиженно разминал сигарету вахтёр. – Чё б понимали вы… Начиталися… В партизанах я был, понял? Беги, беги… передовик… Не утро ведь запаздывать… – уже вслед Сергею смягчённо бормотал старик.

Войдя в цех, он понял, что зря торопился. Выгнувшись подковой посредине цеха – тесноватого, доверху затопленного серым, с дымком, воздухом и равнодушным «дневным» ламповым светом, – конвейер глухо стоял, нагруженный недособранными газовыми плитками. Вдоль него – на лавках, тележках и ящиках – кучками сидела бригада. Мужики курили, мрачные. А женщины весело переговаривались, смеялись даже. Оно и понятно: часок помурыжат и отпустят. А у них и дома полно дел, бог с ним, с червонцем незаработанным.

Третий раз уж за месяц посиделки эти. И всё из-за стекляшек пустяшных. Были плитки как плитки. Нет – придумали духовки освещать, сзади лампочки прилепили, новаторы… И стекляшками этими прикрыли – фара, да и только. «Подсветка» – так узел этот новый величают теперь. Четыре бабы сидят, собирают «фары» в сторонке, да две на конвейере присобачивают.

Была б польза. Но сколько ни спрашивал он у знакомых или на дачах где-нибудь, увидев плитки их завода, – никто подсветками этими не пользовался. Уж слишком удобств много, не привыкли. Приспичит в духовку глянуть – откроешь дверцу, нагнёшься, не переломишься. Детям только забава – кнопку нажимать. Понажимают с недельку – хлоп, нет лампочки, а новую – ещё побегай по магазинам, поищи.

Оно бы и ладно, да делали стекляшки эти не у них – аж в Куйбышеве, в Самаре теперь. Гоняли каждый месяц машину. Неделю назад снарядили её – и след простыл. Начальник цеха вчера, когда гнали плитки без подсветок, складывая их куда попало – после, мол, доукомплектуем, – обещал, что вот-вот привезут. «Вот-вот»… Туда, в Самару, видать, тоже не довезли чего-то на стеклозавод, порошка какого-нибудь…

– Иди к нам, Серёженька, – увидев его, пропела бойкая Тамарка, соседка по «языку» – так они конвейер-кормилец зовут. – Иди, погреемся.

Восседала Тамарка с напарницей Нинкой – вместе боковины прикручивают – прямо на стопе «столов», верхних крышек плиток, которые ещё не остыли: бригада «эмальки» вкалывала на совесть, ей до конвейера дела нет, у неё свой счет теперь, «суверенитет». Вот пять телег навалили «столов» да боковин. А куда их девать?

Подошёл к подружкам, присел. И правда не остыли железяки, самое для радикулитчиков место.

– Да ближе садись, плечом к плечу, – хохотнула Тамарка, прижимая его к Нинке внушительным бедром. – Кипарис к начальству побежал, щас принесёт команду.

«Кипарис» – это мастер их, долговязый длинноволосый парень, только из техникума.

– Хоть бы отпустили, – вздохнула тихая Нинка, – плана всё равно нет, а у меня до-ма-а…

Минут через десять появился растерянный и разлахмаченный Кипарис, объявил отбой. Нечего, мол, ждать нынче. А за простой «по среднему» начислят.

Смена засобиралась, потянулась к выходу. Гасли зависшие над конвейером лампы, «подкова» темнела, сливаясь с донельзя укатанными пупырчатыми металлическими полами, успокаивалась, будто ко сну готовясь.

В бытовках опять стихийный митинг, потом мужики соображать насчёт пива начнут, а бабы домой…

Жены дома не было. Наташка – осенью в школу ей – сидела на кухне, рисовала, разложив на столике сразу три альбома. Каждому название придумала: «Природа», «Садик» и «Миру – мир». В детсад не отвели её нынче, кашляет. Ольга тоже хрипит да кашляет, на больничном, но убежала куда-то.

– Ты почему так рано, пап? – сунула кисточку в стакан Наташка.

– Деталей нет, отпустили.

– Не наделали?

– Не наделали. А мама где?

– На базар пошла… И в аптеку.

Он переоделся, взял журнал, лёг на диван. Через минуту подбежала Наташка с альбомом «Миру – мир».

– Похоже, пап?

На листке был храм нарисован, красный, с жёлтыми куполами… Весной, перед Пасхой, приехала тёща из сельского района, и Наташку вместе с Борькой соседским водили в собор крестить. Теперь на их площадке один нехристь оставался – он. Тёща «готовила» его на Рождество. «И чего стесняться, стыдиться чего? Бог к тебе, Серёжа, повернётся, спокойней нам будет, – в который раз говорила она ему. – Вот с соседями Христом породнились, детям крёстными стали…»

С Пасхи и стал заполняться Наташкин альбом большими и маленькими храмами, сменяя потихоньку космические корабли и флаги.

– Похоже, дочка, – на этот раз Наташка нарисовала их местный Казанский собор. – Только… купола там какие? Не золотые, вроде?

– Я помню, что они серые, но пусть золотыми будут, как в телевизоре в Москве показывают…

– Пусть, – он улыбнулся, ставя в альбоме «пятёрку».

Наташка довольная убежала на кухню.

Вечер прошел привычно. Ужинали, телевизор глядели, Ольга подшивала маленько: то носки, то пуговку какую, то карманы проверяла. К двенадцати улеглись.

– Ты чего не спишь? – спросила Ольга через полчаса. – Зуб, что ль? Пойди, пополощи содой.

– Да не зуб, выспался с утра, думал смену тянуть будем. – Он встал, взял с кресла журнал. – Пойду, покурю.