Владимир Мавродиев - Встретимся завтра

Но чаще всего дело кончалось нотацией смотрителя, который в сотый раз объяснял юным злоумышленникам, что ежели заткнуть сразу хотя бы четырёх лягушек, то порвёт мотор, за ремонт которого с родителей потребуют немалые деньги. Внимая этому техническому просвещению, пацаны больше двух лягушек не затыкали и даже следили за таким «порядком», помогая смотрителю.

Купаться смотритель тоже разрешал не всем сразу. Ведь часто молоденькие мамаши приводили к желанному, без устали «смеющемуся» Бармалею совсем малышню, робко и осторожно окуная одуревших от жары чад в спасительный чистоводный оазис… А пацанам постарше – хлебом не корми! – надо было обязательно с диким криком и воем нырять-бабахаться рядом, поднимая столбы воды чуть ли не выше лягушачьих струй… Поэтому смотритель по-возможности старался «нормировать» это бабаханье, чтоб, не дай бог, не накрыло, не захлебнуло какого-нибудь малыша, а то и его мамашу.

Однажды их дружную компанию, регулярно прибывавшую для поиска приключений в центр города из соседнего, «заполотновского», района, всё-таки доставили в комнату милиции. Но не за фонтанные проделки. Было ещё одно у пацанов развлечение, даже промысел. Диковинное мороженое, весьма дефицитное для городских окраин, тогда в обязательном порядке доставлялось к «воротам города», особенно по выходным дням и, понятно, в праздники. Привозили его с балканского гормолзавода-холодильника к вокзалу в больших деревянных ящиках – толстостенных, оббитых изнутри железом и выкрашенных снаружи синей краской. Прямо из них в основном и торговали, выхватывая из шуршащего нутра сладкие стаканчики металлическими щипцами…

В самом вокзале покультурнее было: там продавщицы в голубых халатах и белых шапочках продавали мороженое из наполненных льдом и опилками контейнеров-тележек или даже разносили по залам и перрону в небольших, сине-белой покраски, фанерных коробах – навроде перекинутых через плечо почтальонских сумок. А на площади – ящики да и всё. Примерно такими же были и пирожковые ящики, но их после продажи строго увозили, а синие заманчивые кубы из-под мороженого почему-то оставались на месте. Их, по шесть-восемь штук, складывали где-нибудь у забора, на видном для дежурившего на площади милиционера месте.

Пацанам почему-то казалось, что в каком-нибудь ящике обязательно обнаружится хоть единственное мороженое… И правда – однажды продавщица оставила на дне одного ящика, средь пергаментных обрывков, пару бракованных, сильно сплющенных стаканчиков. С той находки и началась их регулярная охота, обычно приносившая лишь две-три горсти вафельных крошек. Каждый пацан из их компании оттаскивал в сторонку свой ящик и быстро, пока не шуганули, орудовал в нём, выкидывая на землю бумажки. За это выкидывание, а также за «распространение антисанитарии», они и загудели в милицейский пункт, откуда после нотаций их отвели к раскиданным ящикам, заставили все валявшиеся по округе пергаментные бумажки убрать, ящики внутри протереть, выскрести под руководством дворника прилегающую территорию метёлками…

Давно, как давно это было… Век, кажется, прошёл… И кто из дружков-пацанов, попавших вместе с ним в танковое училище весной сорок второго, живой сейчас?..

…Понятно, что от длинного, в два высоких этажа, белокаменного здания вокзала только коробка, изгрызенная да обгорелая, осталась. Но крепкая коробка. Он подумал, что можно вполне, наверно, восстановить вокзал в его довоенном виде. У северного торца здания он с радостным удивлением минутку постоял возле толстой, похожей на огромную гранату, водонапорной башни. Сохранилась она почему-то почти полностью. И перекидной, через пути, мост восстановили, считай, таким же, каким он был до войны. Оттого и затеплилась в груди непривычная тихая радость: не всё развалили да стёрли, не всё сожгли, вот он, город его, вот вокзал узнаваемый…

Их фонтан, как оспинами, сплошняком покрытый сравнительно мелкими осколочными и пулевыми выбоинами, тоже стоял почти целый. У раненых, но не сбитых, скульптурных пионеров уцелели почти все головы и руки-ноги, лягушки тоже восседали на прежних местах – странно открыв сухие рты, будто давно пить просили… А вот Бармалею не повезло, весь хвост потерял, и теперь, лишившись длины и гибкой скрюченности, он больше походил на вполне уместного для волжских краёв кабанчика…

С одной стороны площади уже убрали часть прилегавших развалин, соорудив на расчищенной территории небольшой временный деревянный вокзал. Туда он за ненадобностью не пошёл, а двинулся от фонтана не напрямую к главной городской площади, а вбок, оказавшись минут через пять на небольшой, малоузнаваемой улочке. По ней и похромал, не торопясь, внимательно вглядываясь в разрушенные здания, пытаясь вспомнить их довоенный вид.

На свою улицу, окраину заполотновскую, он ещё в поезде решил сразу не идти… Знал, что давно там ничего нет. Вон какие громады разметало так, что камушка на камушке не осталось, а уж их старый деревянный домик – где ему уцелеть? И зачем бежать туда сразу, сердце рвать…

Кроме вокзальчика, деревянного вообще в этой округе почти ничего не было. Камни, глыбы кирпичные, чёрно-красные куски стен бывших домов, плиты бетонные, изрешечённые, переломанные, друг на друга впёршиеся, как льдины на берегу после ледохода… Рельсы, чуть ли не в узел загнутые, прутья железные – то перепутанные, как нитки, то дыбом вставшие и замершие в ужасе…

Кое-где кирпичи аккуратными кладками да кучами лежат, из развалин выбранные. Возле куч женщины и подростки, не работают ещё, только пришли… Носилки, ломы да кирки подбирают себе. А у кладок… Точно, немцы пленные… Давно он их не видел. Тоже развалины разбирают. Горбатые какие-то. Шинели спереди от пыли серые. Лица безучастные, тёмные…

Людей навстречу попадалось мало. Прошёл рядом, как и он, чуть прихрамывая, какой-то военный, может, тоже возвратившийся, с их поезда наверняка. Хромой-хромой, а обогнал его. Видать, точно знает, куда идёт. Да женщина провезла мимо в старой скрипучей коляске, похожей на детскую, какой-то скарб: закопчённый чайник, помятое ведро, тряпки. Насобирала, видно, среди развалин… Встретился и патруль, офицер с солдатом, проверили документы, сказав, чтоб он не тянул с явкой в комендатуру, где как комиссованный для начала встанет на учёт, а потом получит положенные бумаги и, если надо, направление на какую-нибудь работу.

Солнце вставало нехотя. Оно мелькало в пустых проёмах окон, исчезало и вдруг вновь, как золотой самородок средь грязного песка, вспыхивало, торопясь осветить унылое окрестье. В тени ночная прохлада ещё холодила щеки, но утро брало своё. Зачирикали совсем рядом воробьи, до слуха стали чаще долетать звуки: чей-то голос, резкий стук молотка иль кувалды… Или скрип равнодушный – ветер, видно, какую-нибудь дверь или железяку болтает. А вдали, в той стороне, где до войны главный городской базар располагался, приглушённо прогромыхал по рельсам трамвай. Спутать этот мирный грохоток с чем-то другим он не мог. И опять в груди колыхнулось радостное удивление.