Владимир Мавродиев - Встретимся завтра

Он вспомнил эту улицу. Когда-то она была очень зелёной. Весной поверх заборов вываливались на улицу буйные ветви сирени. Здесь с раннего часа и допоздна шумело множество ларьков, больших и маленьких, где торговали хлебом, рыбой, промтоварами. Имелся и книжный магазинчик – «КОГИЗ», куда он приходил с матерью и сестрёнкой перед школой покупать учебники, тетради и прочие школярские принадлежности. Теперь улицу трудно было узнать. Деревьев целых почти не осталось, в лучшем случае стволы с ощеренными сучьями. Но и на опаленных стволах уже ершились молодые побеги, а меж нескончаемых камней, вдоль дороги, привычно пробивалась настырная зелёная трава.

Ветер стал свежее, и он догадался, что река уже неподалёку.

Ближе к Волге людей встречалось побольше. Здесь, у пристани, тоже наполовину обгорелой, шумел базарчик. Лодок на берегу было мало. Вдоль берега до самого обрыва – воронки, затопленные ржавой водой, несколько развороченных машин и даже разломанный и разбросанный натрое фашистский самолет. Неподалеку от пристани торчал из воды покорёженный нос баржи. От глины и ржавого металла весь берег был одного грязно-коричневого цвета, местами скрашиваемого чуть зеленоватыми буграми.

Он направился к базарчику. На двух коротких рядах торговали рыбой и старыми вещами. Рыбы было много. С забытом интересом глядел он на пузатых язей, серых длинных судаков, блескучую широкую волжскую селёдку.

Прохаживаясь по базарчику, он вглядывался в лица людей, искал знакомых, но никого не находил. На него обратили внимание: подошли две женщины, спросили, где воевал и когда им ждать домой своих мужей. Он отвечал неопределённо, говоря, что с войны-то он давно, а сейчас из госпиталя, где лежал почти пять месяцев. Женщины вздыхали и отходили, переговариваясь между собой.

Вид рыбы разбудил аппетит, и он решил перекусить. В вещмешке оставалась початая буханка хлеба, немного сала и две банки консервов. Консервы он решил поберечь, а лучше купить селёдку. На вопрос почём селёдка мужик, стрельнув глазами на вещмешок, ответил:

– Махорки нету?

Махорка имелась, была и пачка папирос – подарок соседа по палате в госпитале, веснушчатого кубанца-противотанкиста Миши, который, провожая его до самых ворот, на прощание неловко сунул папиросную пачку, приглашая к себе на родину в гости. «Индюки у нас, Коля, чисто страусы. А мёду, а яблок!.. Приезжай. Наливочки попьём, как Гитлера гробили похвастаем, ребят погибших помянем, приезжай. Невесту тебе подберём с полной выкладкой… Не переживай, рембат, за ногу свою, будет сгибаться, никуда не денется…»

«Как устроюсь, надо чиркануть пару строк в госпиталь… Мишке ещё, поди, месяца полтора на «генерале» листочки считать», – думал он.

«Генералом» нарекли они могучий, в два обхвата, серебристый тополь, который рос у самого окна их палаты.

За полпачки папирос отдал мужик селёдку, радостно приговаривая:

– Заломчик хорош, боец, хорош… На здоровьице…

Он отошел от базарчика, отстегнул от вещмешка скатку, расстелил на бугре шинель, достал хлеб, порезал рыбу. Вкус селёдки напомнил ему о многом. О довоенных рыбалках вместе с друзьями. О матери, которая любила, бывало, в июльское воскресенье наварить в укропе молодой картошки, надёргать в огороде крепкой редиски, нарезать крупными кусками волжскую селёдку-«залом» и подолгу сидеть вместе с ним и сестрёнкой за этой простой, но такой вкусной пищей, вспоминая то время, когда жив был отец…

Теперь нету её, мамы… Зимой сорок третьего под Ленинградом нашёл его помятый треугольничек, брошенный еще в августе сорок второго их соседями, которые сообщили, что мать погибла в бомбёжку, когда шла домой с работы. Десятилетнюю сестрёнку вместе с детдомом эвакуировали в Киргизию. Нового адреса детдома не прислали…

Хриплый короткий гудок вернул его из воспоминаний, прервал горькие мысли. К пристани с другого берега реки плыл старый колёсный пароходик. Такие ходили по Волге ещё во времена его раннего детства…

Пароходик привёз довольно много людей. Они жили в сёлах и хуторах поймы, а в город приезжали, видно, на работу иль кто зачем. Неширокие сходни прогибались, когда люди торопливо шли с пристани на берег. Мужчин было мало. Мелькнули двое-трое в армейской форме, с медалями. Их вели под руки женщины. Чем-то едва уловимым отличались они от других женщин: и платки были понаряднее, видно, долго хранимые к долгожданной встрече, и губы невольно улыбались…

Последними с пароходика сошли на пристань капитан и, видимо, моторист. Оба были старыми и седыми. Моторист что-то озабоченно твердил капитану, разводя руками, показывая то на пароходик, то куда-то в сторону.

– Где их щас найдёшь, специалистов-то?.. Ещё пару рейсов – и полетит всё к черту, – донеслись до него слова моториста.

Он невольно прислушивался к разговору этих стариков. До войны учился он на курсах автослесарей, немного поработал в гараже большой транспортной конторы. Да и на войне последние перед ранением полгода служил в рембате, группе подвижных подразделений техобслуживания танковой бригады. На ходу ремонтировали, латали да меняли покореженные в боях моторы, пушки, гусеницы, катки да баки… Поэтому слова моториста не пролетели мимо, как-то зацепились, заинтересовали. И он, не особо торопясь, поднялся на пристань.

– Что тут у вас? – поздоровавшись, как бы ради обычного любопытства, спросил он.

Глаза моториста встрепенулись, подёрнувшись искорками.

– Да то стучит, то звякает что-то внутри, а вчера посреди Волги заклинило, еле счалились. А ты что, сынок, специалист по этой части?

– Да приходилось, давайте глянем вместе.

Держась за гладкие, отшлифованные с годами металлические поручни, они спустились в машинное отделение. В нос ударил едкий запах гари. «Прокладки, что ль, сгорели?» – подумал он.

Пока шли, моторист жаловался на судьбу, говорил, что никакой он не моторист, а плотником был, да война не спрашивает кто, а велит куда, вот и крутится он в этом «самоваре» уж два года – с тех пор, как немцев прогнали с Волги.

С котлом пришлось повозиться. Давно не оглядывали его по-хозяйски.

Моторист любовно смотрел, как работает солдат, подавал то ключ, то отвёртку, то шприц со смазкой и приговаривал:

– Помнют рученьки, помнют работу…

– Менять многое надо. Месяца на два-три хватит, не больше, – сказал он, вытирая руки комком тряпья и закуривая. – Ну, давай, батя, запускай, только потише.

Котёл заурчал, запыхал. Минут пять они сосредоточенно вслушивались в его работу.

– Потянет, – сказал он.

– Потянет, потянет… – обрадованно согласился моторист. – Ну пойдём, солдат, на воздух, посидим, поговорим. Спасибо тебе, выручил. Пойдём к капитану.