Ольга Неподоба - Периметр зверя

И ты почувствовал, Малыш, что можешь с ним разговаривать. Не орать, не психовать, не терзаться, а просто разговаривать. Спокойно и уверенно. И Сидор почувствовал. И Сидор забеспокоился.

Малыш, эта девочка – вокзальная шлюшка. Все, что она плела тебе – ложь.

Я тебе не верю. А если и так, я согласен.

Сидор молчал. Но в его молчании не чувствовалось той убивающей пустоты. В его молчании билось сердце. Пускай на полритма сильней, чем обычно, всего на полритма, но он не знал, что ему делать.

– Я не могу тебя отпустить. У меня никого нет, кроме тебя.

– Что ж, – Малыш почувствовал, как нечто спокойное и сильное говорило сейчас за него. – Ни к чему нельзя привязываться, Сидор, чтоб не было страшно терять.

Глаза в глаза.

Сидор смотрел на Малыша.

Малыш смотрел на Сидора.

Ну, Сидор, скажи… Скажи это слова и я отвечу тебе.

Я могу тебе ответить и знаю, как тебе будет больно.

– Иди, Малыш, я хочу подумать.

Молча, словно боясь расплескать приобретенное, Малыш закрыл за собой дверь.

Сгорбленный, стоял Сидор на балконе.

Еще долго будет ночь. Но у Сидора нет времени ждать ее естественного конца, ждать, когда она уйдет.

Когда Сидор вошел в комнату, где сидели Малыш и Карэ, лицо его было светло.

– Я тебя отпускаю, Малыш. Ты вырос. Ну что ты так на меня смотришь?

И ты замер, Малыш. Потому что это была она. Победа.

Ты вырос, Малыш.

Я заберу тебя к себе, Сидор. Я не смогу без тебя. Я просто попробую немного САМ.

Сидор налил что-то в высокий бокал – специальное для такой ночи. Сидор улыбался и говорил что-то приятное и нужное.

Что было тогда, Малыш? Был Сидор. Много Сидора. И волны, волны восторга. Упоительного и долгожданного. Были глаза Карэ. Кто-то заглянул к ним, но Малыш не вспомнил, где видел это лицо. И снова глаза Карэ, все больше, и в них зачем – то были слезы. Но Сидор, большой и любимый, хлопал Малыша по плечу и заботился о нем…

А потом появилась дверь.

Внезапно и фантастически.

Дверь была заперта, в подъезде опять выкрутили лампочку, Малыш слепо тыкался в эту дверь и не мог понять, зачем она здесь?

Кажется, у Сидора кончились сигареты, он буквально умирал без сигарет. И Малыш побежал за пачкой «Кэмэла».

Что-то холодное схватило Малыша за горло, и он застыл, ощупывая руками воздух. ЧЕТЫРЕ ЧАСА УТРА. КАКИЕ МОГУТ БЫТЬ СИГАРЕТЫ?!

И ты сел прямо на пол, и ты обхватил голову руками и закричал.

Как ты закричал, Малыш!

И было ли это «Карэ, Карэ!» или просто «мама» как кричат даже самые сильные люди, когда осколки рухнувшего мира сыпятся им на голову, рассекая лицо, руки.

Кто слышал твои крики, Малыш?

Слепые дома?

Корявые деревья?

Холодная земля или далекие звезды, которые так много повидали на своем веку, что давным давно оглохли от чужих криков.

Потому что за дверью тоже кто-то кричал в надрыв, тоненько и страшно. Ты вспомнил, чье розовое лицо заглянуло к вам на кухню.

Ты встал и обрушился на эту дверь, Малыш. Ты пинал ее ногами, разбил в кровь и лоб, и кулаки. Ты плакал, ты скулил,, размазывая по лицу и слезы, и кровь, и грязь.

Ты прижимался к этой двери лицом, кусал пальцы, умолял ее открыться, а кого-то невидимого простить тебя.

Ты звал Бога, но из соседней квартиры высунулась соседка и сказала, что надо бы вызвать милицию. Ты скатился вниз по лестнице и кинулся наперерез патрульной машине. Ты размахивал руками перед носом молоденького милиционера и пытался все рассказать.

Милиционер озадаченно похлопал ресницами и обратился к кому-то вглубь машины.

– Палыч, чего он тут городит? Может, сходить взглянуть?

Палыч показал свое лицо и красочно сплюнул: – Какая квартира? Псих пьяный. Это Сидора квартира, какие еще девочки!

Они понимающе посмеялись и захлопнули перед Малышом очередную дверь.

А Малыш остался лежать на обочине. Лицом вниз. Схватившись ободранными пальцами за дорожный бордюр. Как за последний якорь.

И серое утро незаметно сменило ночь. И приходил новый день, в котором не бывает грязных вокзалов, Пухов и Карэ. Приходил день, в котором не было больше ничего, кроме немых запертых дверей. В которые можно биться, ломать себе ногти и разбивать себе головы. Но не одна дверь не сжалится над тобой просто так. И есть на свете Сидор, перед которым открываются двери, который заботится о тебе.

И страшно в этом мире только одно – оказаться с ним по разные стороны двери. Остальное можно пережить.

Надо только покрепче сжать зубы. Надо только получше закрыть глаза.

И ты сплюнул скопившуюся горечь на асфальт. И ты сунул руки в карманы. И ты пнул ногой банку из-под пепси. И ты пошел в день, не видя в нем пути. Но кто-то окликнул тебя… Ниоткуда. Ты не оглянулся. Ветер. Это просто ветер. Ты вернулся домой в восемь утра.

Где ты был? – спокойно спросил Сидор.

Я подстригся, – ответил ему младший брат.

«Алло!» – неестественный кашель в трубку – «Алло!»

– Алло. Это осень.

Это пустошь. В прицеле зрачка не сходящейся лестничной гаммы.

Это – руки отнять от лица и не плакать, так зло и упрямо, как предательской слабости тела отдать что-нибудь… на прощанье.

Крепкий кофе? Бессонницу? Строгий контроль над желаньем? Или надпись на потной стенной штукатурке: «Мы останемся вместе. Аминь»

Это – ночь! Несогласная, беглая буква.

В которой не было ничего, кроме недоумения, кроме убийства собственной нежности.

Руки – отнять от лица, эта черная каста неприкасаемо ищет предлога отправиться в путь, на случайную встречу, и к тебе побежать, задыхаясь от крика!

Сгинь! Мы останемся вместе! Усталые, смертные, злые.

В прицеле зрачка не сходящейся лестничной гаммы где бессонницы – нет!

Кофе – горечь во рту…

Ты не плачешь?

А зря!

И шорох, почти никому не заметного снега, и шепот шагов, и что-то еще… по следам находящее повод.

Ну вот и все.

Пол-сигареты остается до зимы.

Пустая смятая пачка – под лавку.

Хорошо, что сигарета – сыровата, и тлеет – медленно, будто знает, упадут последние хлопья пепла на мокрый асфальт и растают там первым снегом предстоящей зимы.

Черная музыка, осень удачи, восторг возвращенья…

Что будет потом?

Погаснет огонек – сладенькая подачка малодушию, полоснет мелкий отвесный дождик и погонит со скамейки парочку, ловить такси.

Ветер протяжно и туго забьется в русле бетонных стен, может, пытаясь вырваться на волю, может желая разбиться на сотню маленьких сквозняков и расползтись по кухням и спаленкам, где прячутся от него по вечерам, смешные, доступные люди.