Джасур Исхаков - Голубка

Он стал своеобразным аттракционом, все считали своим долгом пригласить его за свой столик, кто-то даже совал деньги. Но от денег Пушкин всегда гордо отказывался.

Однажды – это было начало июля – он попал за столик, где среди прочих сидела женщина лет сорока. Она была абсолютно одинока и потеряла всякую надежду на личную жизнь. Попала она в этот «весёлый» круг бездельников совершенно случайно. И когда один из пьяной компании стал под общий хохот приятелей дёргать Пушкина за бакенбарды, проверяя, настоящие ли они, Наталья (так её звали) закричала на весь «Котлованчик»:

– Да как ты смеешь издеваться над человеком? Сволочи вы, а не люди!!! Идём отсюда…

Она была сентиментальна и начитанна и, уводя Пушкина из пивной, говорила сквозь слёзы:

– Ты же человек, а человек – это звучит гордо!..

Пушкин, успевший перемешать за вечер приличное количество водки, портвейна и пива, почти ничего не понимал, но чувствовал, что его уводит добрая женщина, и поэтому не сопротивлялся. Только улыбка скользила по его тёмному лицу.

Наталья привела Пушкина в свой глинобитный домик, расположенный в глухих самостроечных переулках ташкентского «Нью-Йорка», что напротив Боткинского кладбища. Внутри было всё чисто и аккуратно: на подоконнике за ситцевой занавеской зеленела герань, над столиком висел жёлтый абажур, железная кровать была покрыта покрывалом из разноцветных лоскутов. Она уложила его спать, а сама легла на сундук и, укрывшись старым пальто, проплакала почти всю ночь.

Часов в двенадцать Пушкин проснулся от гудения примуса, на котором стоял тазик с водой. Он огляделся по сторонам, не понимая, где находится. В дверях появилась Наташа с охапкой белья и полотенцем в руках.

– Проснулся, Жора? – улыбнулась она. Настоящее имя Пушкина Наташа узнала по татуировке «Георгий» на руке. – Давай-ка умоемся… Я тут тебе одежду на Тезиковке купила…

…Она лила из ковшика тёплую воду на чёрные кудри, приговаривая:

– Ох и оброс же ты! Надо тебе постричься…

Потом они завтракали. На том же примусе Наталья пожарила картошки и залила двумя яйцами. Наливая ему в стакан заварку, разбавляя кипятком и насыпая сахар, она повторяла:

– Жора, всё, начинаешь новую жизнь…

На что Пушкин согласно кивал головой и улыбался.

Наташа работала уборщицей в нескольких местах, в том числе и в парикмахерской около ТашМИ. Днём она повела Пушкина в свою парикмахерскую, усадила в кресло.

– Что будем делать? – спросил Наташу парикмахер Зиновий Семёнович.

– Что-нибудь помоднее… – она незаметно подмигнула. – И покороче, дядя Зюня…

– Понял… Полубокс… – парикмахер обернул шею Пушкина пожелтевшей салфеткой, быстро-быстро защёлкал ножницами, и на пол стали мягко опускаться чёрные пушкинские кудри. Потом он направил лезвие опасной бритвы на кожаном ремне, взбил в чашечке мыльный порошок для бритья «Нега» и намылил помазком тёмное лицо и бакенбарды.

Пушкин смотрел в треснувшее зеркало, не отрываясь от своего отражения.

Зиновий Семёнович, отогнув мизинчик, ловко и скоро выбрил лицо Пушкина. Побрызгал из пульверизатора «Тройным» одеколоном и артистически откинул простынку.

Наталья всплеснула руками и радостно заплакала:

– Дядя Зюня, вы просто волшебник! Жора, ты не представляешь, какой ты красивый!

Она хотела заплатить, но Зиновий Семёнович отвёл руку с деньгами.

– Свои люди, сочтёмся…

…Они шли по улице, и радостная Наташа незаметно оглядывалась по сторонам, надеясь, что прохожие оценят необыкновенные метаморфозы, произошедшие с её Жорой. Но никто ничего не замечал.

Так пролетело полтора месяца. Наступил сентябрь. На свои скромные доходы Наташа полностью переодела Жору. Покупала ему папиросы «Беломорканал», по вечерам приносила пару бутылок пива.

– Лучше дома, в семейной обстановке… – улыбалась она, откупоривая «Жигулёвское».

По просьбе Наташи Жора побелил домик извёсткой и починил сломанную калитку.

Разношёрстные соседи, обитатели трущоб, привыкли к новой паре, но за глаза сплетничали: «Привела бродягу» – «А что, на человека стал похож, хоть и сто восьмой [1] «Сто восьмыми» называли тех, кто был осуждён по сто восьмой статье УК «За бродяжничество и тунеядство», или просто бомжей и алкоголиков. …»

Иногда они ходили в парк. Стреляли в тире, катались на воздушных лодках, смотрели кино. Никто не узнавал в Жоре бывшего Пушкина, а если и узнавал, говорил с грустью и упрёком:

– Эх, Пушкин, Пушкин…

На что Наталья тут же возмущённо реагировала:

– Какой он тебе, к чёрту, Пушкин? Это – Георгий Алексеевич! – и уводила его подальше, взяв под руку.

Но каждый раз женщина с тревогой замечала, что при слове «Пушкин» у ее сожителя сразу падало настроение и становились печальными глаза.

Наташа гнала прочь тревожные мысли и по ночам шептала:

– Вот увидишь, Жорик, у нас всё будет хорошо…

…Наталья подметала с пола чьи-то остриженные волосы. Вдруг покачнулась и упала, перевернув ведро со шваброй. Встревоженный Зиновий Семёнович вызвал «скорую», и женщину увезли в больницу. В приёмном отделении Наталья очнулась от внезапного обморока и стала просить отпустить её домой, мол, всё прошло. Но врач настоял, чтобы её поместили в неврологическое отделение.

Три дня ждала Наталья появления Жоры, но тот всё не шёл. Она убежала из больницы и, придя домой, поняла, что дома он не появлялся. Нашла его в «Котлованчике». Он был совершенно пьян и читал кому-то стихи. И новые слушатели смотрели на него с удивлением:

– И вправду чем-то похож на Пушкина…

Наталья попыталась увести его из парка, но Жора, словно не узнавая её, отводил руки и тянулся к стакану на столе.

В конце октября вдруг сильно похолодало. По ночам стояли заморозки. Лужи покрылись тонким слоем льда. Порывистый ветер срывал с деревьев пожелтевшие листья.

…Его, окоченевшего, нашли утром на скамейке главной аллеи парка дворник и шофёр. Он лежал, завернувшись в старые газеты, поджав коленки. Потемневшее лицо успело покрыться густой щетиной.

– Пушкин… – слюнявя бумажку, сказал дворник водителю полуторки. – Замёрз, бедолага…

Он закурил самокрутку, присел рядом со скрюченным маленьким телом.

Ветер откинул угол газеты, открыв смуглое лицо. В короткой стрижке «полубокс» уже наметились тёмные кудри.

– А ведь похож… Эх, Пушкин, Пушкин…

Остекленевшие глаза смотрели куда-то вверх, сквозь поредевшие кроны старых деревьев парка Тельмана.

Март 2007 г.

Кого только не видел наш парк! Пёстрый, многоязычный парк Тельмана… На его аллеях одновременно можно было услышать «украинську мову», идиш, темпераментную армянскую речь, гортанный хорезмский говор, неповторимые одесские обороты… А в годы войны (но это время я знаю только по рассказам) наверняка в парке звучала польская речь гордых офицеров из армии генерала Андерса, и, быть может, в парк приходили японские военнопленные, строившие театр Навои по проекту великого архитектора Щусева, и тихо говорили по-своему.