Евгений Кулькин - Мания. 3. Масть, или Каторжный гимн

Но роль-то свою он сыграл. Потому Булдаков и поминает его добрым словом. А иногда даже пьет за упокой его души, потому как Максим Максимыч из пятнадцати захотел иметь десять процентов.

И вот нынче, как ему объяснили, он должен иметь встречу с настоящим авторитетом.

Эрик сидел за рулем своего «мерседеса» и думал только об одном: на какой машине приедет тот самый авторитет, с которым ему предстоит эта неожиданная встреча. Он уже чувствовал, что находится в центре власти, и сугубо неверно думать, что над ним кто-то стоит. Хотя он отлично знает, что такое «откат», и, коль к тому понуждают обстоятельства, не скупится на взятки.

Спора нет, выбор жанра сейчас за ним. Но демонстрация культуры раскрепощения духа еще не говорит, что он эстетически воспитан для того, чтобы объявить себя правителем всего и вся. Он знает, что саморазрушение человечества начнется тогда, когда не раз сужденный мирским судом будет ожидать суда небесного. А сейчас кто они? Может быть, новые кровеносные сосуды, из которых некий воздушный паук лакает нектар окончания торжества.

Правда, объем размышлений у Булдакова невелик. Житейские контакты его, как правило, кончались одним и тем же. Однажды его сосед Хлипкин, видя, что Эрик из жалкого словоблуда превратился в непонятную ему фигуру, украл у строителей цемент и дорожку насыпал к порогу квартиры Булдакова, а все остальное спустил в мусоропровод.

Вызвали милицию. И та позвонила к Эрику.

Он вышел в пижаме и с собачкой на руках.

– В чем дело? – спросил.

И у блюстителей не навернулся башмак, чтобы переступить порог его обиталища. Потому как стало понятно, что такие, как Булдаков, цемент не крадут.

А через неделю хоронили Хлипкина. Еще же через две его квартира отошла Булдакову, и он прорубил в нее дверь из своей кладовки. И теперь это был сообщающийся сосуд.

Сейчас, считал Эрик, у него была самая насыщенная жизнь. Потому как первый триумф был пережит, друзья позднего призыва, которые не знали его иным, не переставали ходить перед ним, как бы сказал Максим Максимыч, на цирлах, лицо у него стало без выражения и без складок на лбу, потому как напрягаться в мысли не было никакой необходимости.

Толпа для него была безлика и, как выяснила предсмертная встреча Максим Максимыча, бестелесна. Он смотрел сквозь людскую массу, делая личное одолжение всякому облику, которое вдруг нанизывалось на зрачок.

Паутинно чашу, возле которой стоял Булдаков со своими телохранителями, заткал туман. Потом стал накрапывать небольшой дождичек.

Вспомнилась вчерашняя артистка, с которой он провел ночь.

– Много у вас было женщин? – спросила она.

– Если я скажу, что ты у меня единственная и тем более неповторимая, то даже сам в это не поверю. Потому давай опустим числительные.

Ему самому очень понравился такой ответ.

– Смотри! – тронул его за плечо Генрих Босс. – Кажись, идут.

Действительно, сюда медленно и величаво шли четверо.

– Не выходи! – хрипнул в плечо Эрику Генрих Босс.

– Нет, – подал голос Тимур Забироха. – Лучше я им нарисуюсь. Увидят такого амбала…

Но в это время юркий Радим Косарь уже выметнулся наружу и остановился напротив машины, как бы прикрывая ее собой.

И тут Эрик неожиданно узнал Чемоданова. Максима Петровича. Бухгалтера из Светлого. И именно это открытие как бы раскрепостило его. Значит, в том самом мифическом преступном мире обыкновенные люди, даже такие тихие, как Чемоданов.

И он вышел наружу и двинулся навстречу четверым.

– Сколько лет, сколько зим! – вскричал он, крыля руки навстречу Чемоданову.

Тот отстранился.

– Не надо балагана, Эрик, – сказал.

– Понял, – в ответ безвольно произнес он и указал на Косаря: – Это мой кореш Радик.

Кроме Сашки Хохла, вернее мужика, который и показался ему паханом, и Чемоданова были еще два мордоворота типа Забирохи, у которых, однако, не видно было какого-либо оружия.

И они, собственно, в беседу не встревали, а сразу же отошли в сторонку и тихо о чем-то переговаривались.

– На чем вы приехали? – вдруг спросил Булдаков.

– На лайбе Петра Великого, – ответил Чемоданов, и Эрик осекся, поняв, что не об этом начал речь. Одновременно он вспомнил, что не простой какой-нибудь «виляй-мотай», потому, чуть приосанившись, вопросил:

– Так об чем речь?

И вдруг молчавший все время, как он догадывался, пахан спросил:

– Зачем ты грохнул Максим Максимыча? Ведь это была курица, которая несла золотые яйца.

Эрик уже понял, что тут на вопрос не отвечают вопросом, словом, не стоит прикидываться и спрашивать, кто такой Максим Максимыч, потому он ответил честно:

– Он слишком многого захотел.

– Это была доля для общака, – подал голос Чемоданов.

– Значит… – начал Булдаков. – Старик был ваш?

Ему никто не ответил.

Он искал внутри себя не только какие-то чувства, которые бы оживили анемию его лица, но и более сильное, чем у пришельцев, слово, питанное особой энергией, способной оградить его от ущерба. Но вчерашние идеи не ложились на нынешние эмоции. И смутной ситуацию делало присутствие Чемоданова, чрезвычайно щепетильного во взаимоотношениях человека, знавшего его по прошлой жизни как бездумника с рваной энергией души.

Таким он, собственно, остался и сейчас, и жалостливое презрение, которое он видел у Чемоданова тогда, кажется, не покинуло его и по сей день. И это злило и озадачивало. Видимо, пахан наверняка не признает его так трудно наработанного авторитета.

Хотя он отлично знал, что в борьбе с собственным эгоизмом побеждает тот, кто меньше всего о нем думает. И ему запросто можно было не ходить на эту встречу, и никакая бы сволочь не упрекнула бы его в трусости. Хотя пахан пришел к нему с явно обоснованными претензиями. Он убил его человека. Но почему тот отщелился от стандартов общей жизни и взял слишком высокую ноту?

И вдруг Эрик понял. Да потому что был подвластен. Потому что не выдержал кинжального взора вот этого самого насквозь непонятного человека.

И именно эта непонятность, наверно, держит в заложниках у него Чемоданова, заимевшего право на секреты, а значит, до резкости определенно утратив служение своей жизни.

Помнится, когда старика настиг его приказ, он, потянувшись, произнес:

– Прими, Господи, душу его с миром.

И полуповернув к исполнителю Забирохе голову, побаловал себя философией:

– Смерть – это последнее и высокое таинство.

Так, слыхал он, когда-то говаривал Гришка Фельд, конечно, умыкнув притчу из какой-то книжки.

Сейчас, вернувшись к мирским помыслам, он даже чуть не произнес расхожую фразу Фельда: «Ну что ж, мой грешный разум готов к поминальному слову», но спохватился, вспомнив, что это мог держать в памяти и Чемоданов, потому запоздало ответил как фраер, исповедующий искусственную романтику: