Евгений Кулькин - Мания. 3. Масть, или Каторжный гимн

– Моя контрразведка вычислила, что он стучал на нас ментам.

Не смягчая тона, пахан спросил:

– Твои люди и подставили нашего скачка?

Эрик заюлил глазами, потому как не знал, что означает слово «скачок», потому решил солидно признаться:

– Было дело.

– Без достижения договоренности нам не разойтись, – неожиданно подал голос Чемоданов.

И Булдаков понял, что сейчас нужен глобальный довод, чтобы потянуть время. Потому как вероломная конференция, в конце концов, действительно может кончиться не в его пользу.

Но трудно взять отдельно изолированный случай, чтобы на него уповать, потому он объемно спросил:

– А какие будут предложения?

Он не способен, как это делал Фельд, растворить фразу в психоаналитическом тумане, сказав, к примеру, что богемные соотечественники, что сейчас лакают пиво в Париже, могли бы простить социальные последствия его невежества, потому старался вызвать на прямолинейность и своих, как он теперь уже неотвратимо понял, соперников. Правда, в поздние годы ему уже не нужно было плакать детскими слезами, еще больше подчеркивая свою щенячесть, ибо плоды успеха, которые он походя срывал с древа жизни, диктовали и жанр выступления. Он, пышным банкетом отмечая свой успех, как бы между прочим ронял: «Вот он, пример на воздержания!»

И указывал на того, кто, по его наблюдениям, не на равных пил, и произносил: «Прислушайся к слову «трезвяк»? Где там корень?»

«Верховные жрецы», как он звал своих приближенных, поощряли его пьяным подхохотом.

«Значит, в твоей башке зародился «звяк»? – продолжал он. – И для того, чтобы тебе выбрать другое державно-политическое направление, нужна жертва. Стало быть, мы?»

Подпавший под его зрак ежился.

«Ну разве не я, – плакал он пресным голосом, – сжег десять киосков и порушил окна в семи магазинах?»

«Прошлыми заслугами живет только идиот!»

Испытуемого, как правило, доводили до истерики. И тут рвение наказывать и карать у Булдакова сменялось на благодушие, и он, сказав напоследок никому не понятную фразу: «Без реванша не бывает справедливости», воскличал:

– Пусть родится новая мораль!

И сейчас он произнес эту же фразу, только несколько видоизменив ее, поставив вместо «родится» слово «будет».

– Если тебя прищемливают дверью, или ори благим матом, или рвись что есть силы.

Ельцину понравилась неожиданно сказанная фраза. Потому как именно она соответствовала тому состоянию, которое он испытывал. Ему удалось самостоятельно разгадать часть дьявольских методов, которыми пользовался Хасбулатов, чтобы смести его, всенародно избранного президента, с дороги, принизить его значение и роль. Сейчас стены противления подошли одна к другой. И платой за любой неверный ход может быть не безликая безымянная человеческая душа, а душа его собственная, еще до конца не прошедшая путь унижения Христа.

Теперь он знал, что туман лести, пропускаемый во внутренний мир, порождает некое богохульство. И оно продолжается до той поры, пока верх не возьмет церковь сатаны и будет тиражировать шаблон, что Ельцин-де – не лег на рельсы после того, как такой для себя карой поклялся не повышать в стране цены и вообще не окукливать и до этого не очень уж шикарно развернутую жизнь.

Но сейчас за кадром мысли о состязании обещаний скрывался не тихий ответ, что все это было сказано понарошку, а что в наш век любое пророчество, которое несут не слуги Бога, возмущает духовное состояние общества. Потому не стоит дразнить гусей.

Но вечным даже не было почитание Христа. Так откуда он взял, что его должны любить бесконечно? Ну увидели, как Ленина, в революционном порыве, и хватит. Пора переходить к тихой рутинной борьбе.

Во-первых, надо всем внушить, что у него катастрофический вид мышления и непредсказуемый характер. И он не откажется от утверждения, что культура – это колокола ада. Выдутый из преисподней шар, наполненный дурным запахом. Лопнет, и будешь знать, куда бежать, зажав нос.

Потому он, показав кому-то невидимому нестыдный, материнством оправданный жест, произнес вслух:

– Все осенне-зимнее обеззаражено весной.

Игуменьим манером выйдя из своей комнаты, Наина Иосифовна удушенно поинтересовалась:

– Это о чем ты, Борис Николаич?

– Как изгоняемые из преисподней черти, заворошились эти руцкие и хасбулатовы.

Жена понимающе подкивнула. В луче, что из окна падал между ними, плавали сперматозоиды пылинок.

– Они меня еще не знают! – с нажимом произнес он и, зачем-то посмотрев из окна на небо, увидел, как в нем, шуганутое кем-то, трепещется воронье.

– Я им праздничный выпляс устрою!

Своего служебного несовершенства он не замечал, глубоко нравственных чувств не испытывал, но напряженную ситуацию улавливал всегда и знал, если дороги деловито заметаются снегом, то нужен или вездеход, или бульдозер. И вот – попеременно – он играл роль то одного, то другого.

На ранней перестройке он еще не думал о политическом насилии как методе. Воспламененный им народ степень реальности мерил преследованием последовательных мерзавцев, не успевших вовремя избавиться от партийных билетов.

Почему-то вспомнилось соседнее село, куда в парнях он иногда захаживал, не боясь местных зуботычников. Девки там были понаряднее, но поглупее, и потому то, что нужно. И вот около одной, лицо которой было белое, как через марлю сцеженное молоко, он и чах, говоря ей красивые фразы типа:

– А день нынче был поновее вчерашнего.

Неприличием считалось молчать, потому он, настроив на боевой взвод свой вечно принюхивающийся нос, произнес:

– Говорят, что выпей тут, на том свете не дадут. Откуда это у вас самогонкой наносит?

Девка кукожится. Его вопросы роют ее душу. И она ждет какого-то проникновения, чтобы еще какое-то время побыть вот в такой расслабухе, с его ладонью на плече.

– И чего я, – вопросил он, – прилип-пристыл к тебе, не отодраться?

И душа приживлялась к той местности, которая мстила природе за скупость. И он подолгу глядел в обливно схваченный глазурью горизонт. И почему-то думал об обесцвеченности жизни – старости, когда Бог душу, и ту захочет принять без хлопот.

А как хочется какого-то виртуозного открытия внутри себя, чтобы не уязвляло типичное, что ты такой, как все.

На чуть утоптанной лужайке на подстесанном дереве была вырезана пресная запись: «Здесь ночевали мы».

Ну и что? Благодарственно поклонились им за это деревья.

Но именно тут подкатилось то самое искомое чувство, от которого, как тесины на морозе, гудят кости, и он подумал: «Как лечить такое ноище?» И вслух прочел стихи, которые переписал у одного проходимца: